ее скромной просьбе я отказала, зато даю деньги Владимиру Танкилевичу, осведомителю КГБ, по чьей милости великий Барух Котлер оказался в ГУЛАГе. Как к этому, по-вашему, отнесется мое руководство? А руководство моего руководства? Американские евреи из Нью-Йорка, которые в поте лица добывают нам средства существования? А как они это делают, знаете? Взывают к своим преуспевающим собратьям, которые пока еще хранят память о своих местечковых корнях. Повествуют им о нашем горестном житье-бытье. Печатают брошюры с фотографиями и душещипательными рассказами о бедных, неприкаянных русских евреях. Организуют шикарные мероприятия для миллионеров, на которых знаменитые евреи, вроде вашего Баруха Котлера, выступают с призывом раскрыть кошельки. А теперь представьте, что будет, если выяснится, что некая Нина Семеновна Шрайбман, глава симферопольского «Хеседа», в здравом уме и твердой памяти оказывает помощь и поддержку предателю Танкилевичу, этому позору еврейского народа? Что вот уже десять лет она дает деньги — и не только ему, но и его жене-шиксе? Что она еще к тому же подделала документы? Нарисовали себе эту картину, Танкилевич? А представьте, что произойдет, если эта информация получит огласку? Дело не только в том, что случится со мной. Тут все вполне очевидно. Но какой ущерб понесут те большие структуры, на которые мы все уповаем? Представьте, как эта стыдобища будет выглядеть на полосах газет? Вы понятия не имеете, насколько придирчивы эти американские еврейские организации. И насколько нетерпимы. Мне приходилось видеть, как они бились в конвульсиях из-за гораздо более безобидных вещей. Организаций много, и все дерутся за одни и те же доллары. Стоит кому споткнуться — другие, уж вы мне поверьте, мигом этим воспользуются. Глазом не успеем моргнуть, как деньги, которые с таким трудом собирались для евреев Украины, будут перенаправлены на что-то менее сомнительное — например, на обучение эфиопских евреев управляться с вилкой или отправку молодых американских евреев на сбор помидоров в Негеве. А все потому, что ради вас я рискнула собственной головой. Так что пока вы просто катались себе на троллейбусе, господин Танкилевич, надо мной висело все это.
Танкилевич воспринял эту речь как разнос и покорно втянул голову в плечи. Но при этом подумал: «Пускай разнос — лишь бы только без рукоприкладства!» В своей жизни он сталкивался с побоями — настоящими, до крови. Так что ничего нового. Неприятно, конечно, но он от своего не отступится. К нему вернулся дар речи.
— Нина Семеновна, я целиком и полностью с вами согласен. Но факт остается фактом: а что мне было делать? С фальшивым именем, которое мне выдал КГБ, — Владимир Тарасов — я мог вернуться и жить среди своего народа. Сделавшись Владимиром Тарасовым, я мог ходить в синагогу. А оставаясь Владимиром Танкилевичем — нет.
— Сделавшись Владимиром Тарасовым, вы давным-давно могли вернуться и жить среди своего народа, ходить в синагогу. Ничто вам не мешало. Но вы обозначились лишь тогда, когда стало можно получать деньги. А теперь вам хочется всего и сразу: и остаться Владимиром Тарасовым, и сохранить пособие, и освободиться от обязательств по отношению к обществу и синагоге. Только, господин Танкилевич, слушайте меня внимательно: пока я сижу в этом кресле, этому не бывать. Если вы перестанете выполнять условия нашего соглашения, я лишу вас содержания. Что будет для меня, как вы уже поняли, огромным облегчением. Огромным облегчением, хотя и ни в малейшей степени не искуплением греха.
Выдав эту финальную тираду, Нина Семеновна снова взяла в руки пачку сигарет и чиркнула спичкой — как точку поставила. Танкилевич смотрел на нее через стол. Она сидела с довольным видом, сигарета дымилась у нее в руке. На память пришел совет Светланы. «Что ж, пора», — подумал он. Настало время перейти к крайним мерам. Скованно, не без труда, он поднялся со стула и отодвинул его в сторону. Ножки заскребли по полу, и звук этот током пробежал по икрам, по спине. Ухватившись за край стола, он принялся сгибать колени и сгибал их до тех пор, пока не почувствовал под ними твердую поверхность. Убедившись, что держит равновесие, он отпустил стол и уронил руки вдоль тела. Поднял глаза на Нину Семеновну, своего инквизитора. Вот он и упал на колени, но этого было мало. Требовалось что-то еще. Требовались слова.
— Умоляю вас, — сказал Танкилевич.
Нина Семеновна взирала на него из своей неприступной крепости.
— Вставайте, Танкилевич. Если вам такое по силам, значит, по силам и посещать синагогу.
Восемь
В центре города, на улице Маяковского, располагался продовольственный рынок «Фуршет», где Танкилевич каждую неделю перед возвращением в Ялту закупался провизией. У «Хеседа» была договоренность с владельцами рынка. Точно такой же «Фуршет» имелся в Ялте, но Нина Семеновна нарочно не внесла его в тамошний список. И тратить пособие Танкилевич был вынужден в Симферополе. Так что по субботам на него заодно возлагались и покупки. Но после встречи с Ниной Семеновной он был раздавлен, почти убит. Он не мог идти на рынок, переставлять налитые тяжестью ноги, изучать контейнеры и полки посреди обступающей его со всех сторон пестрой, бездумной, глумливой выставки излишеств. Руки стали тяжелые, как мешки с песком. Потребовались бы сверхчеловеческие усилия, чтобы их поднять, заставить пальцы взять пакет или коробку. Всеми фибрами своего существа он протестовал против этого. Это уж чересчур, на сегодня с него хватит. Перед глазами всплыло мрачное, недовольное лицо Светланы. Но ей-то с чего возмущаться? Не она была прикована к троллейбусам, не она унижалась перед Ниной Семеновной. Все тяготы выносил он. Так что пусть Светлана заткнется. Не пойдет он, и все тут, подумал Танкилевич. Не пойдет! Но уже оказался на рынке.
Он продвигался вдоль рядов, машинально складывая в красную пластиковую корзину продукты: хлеб, творог, сметану, хлопья на завтрак, гречку, морковный сок, копченую скумбрию, помидоры, огурцы, картошку, зеленый лук. Немного желтых слив, в сезон недорогих. Напоследок остался мясной прилавок, где продавщица привычно уточнила: «Вам триста граммов жареной индейки?» Танкилевич давно подозревал, что индейку они держат исключительно для евреев. Все остальное на этом прилавке: аппетитные сырокопченые колбасы и сосиски — были со свининой и на пособие «Хеседа» не продавались. За свинину и морепродукты, а также за сигареты и алкоголь нужно было выкладывать свои кровные.
От мясного прилавка Танкилевич с корзиной, немилосердно резавшей пальцы и оттягивавшей плечо, направился к кассам — они располагались у входа на рынок. По случаю субботы в покупателях недостатка не было. Перед ним в кассу стояли три женщины. Не успел он занять место за
