в зеленом, синем, желтом, красном, золотистом оттенках. Иногда они меняли цвет: например, синий огонек становился зеленым, а желтый – красным. Языки пламени пытались превзойти друг друга в великолепии – совсем как люди. Порой они совершали жизнерадостный прыжок, иногда внутри них слышался свист, иногда – прерывистый шелест, иногда – внезапно вырывающийся вой, иногда – тихий шепот. В комьях кизяка потрескивало. Тогда они охали. Наверно, им было очень больно в огне. Поэтому приходилось охать. Ну, поохайте! Кизяку я никогда не сочувствовал.
Однако хворост, который мы жгли после того, как запасы кизяка заканчивались, охал еще сильнее. У веток более развитая душа, чем у комьев кизяка, они более чувствительны. Однако мне не было жалко и их. Осенние походы в лес становились тяжелым испытанием. Погода уже была холодная, иногда шел дождь. Было неприятно мерзнуть, сидя неподвижно на коне, заезжая в долину Стейнадалюр или к отрогам горы Стадарфьядль, утомительно пробираться через чащу кустарника, где приходилось с трудом стоять, согнувшись в три погибели, и рубить ветки, которые рвали на тебе одежду, ранили руки, лицо, нередко попадая в глаза. У хвороста совершенно точно была злая душа. Я не любил лес, и его запах был самым отвратительным из всех, которые я когда-либо ощущал в юности.
В безветренные дни или когда ветер дул с моря, вся кухня была в дыму: выходя из коридора, было сложно даже увидеть перегородку из кизяка. Женщина, которая готовила еду, постоянно вынуждена была закрывать глаза, не в силах перенести жжение от дыма. В таких случаях я не мог развлекаться наблюдением за играми огоньков: у меня так щипало в глазах, что, подойдя к очагу лишь ненадолго, я тут же выбегал на свежий воздух.
Но если стоять снаружи и смотреть, как дым, синий и благородный, распространяется по лугу, то он начинает казаться другом всех людей – от него веет покоем и красотой, он служит предвестником ясной и теплой погоды на следующий день. Если же дым гордо поднимается вверх, тогда можно быть уверенным, что на следующий день придет пасмурная погода с дождем. Дым словно хочет сказать человеку: «Ты, паршивец, не жди хорошей погоды завтра!»
Пики Гердис-Тиндюр и Фоссторвю-Тиндюр тоже могли предсказывать погоду. Когда с Гердис-Тиндюра падали камни, позже в тот же день или на следующий обязательно начинался дождь. Эта примета всегда сбывалась – даже старики не припоминали, чтобы она хоть раз не сработала. Ее непогрешимость была подтверждена столько раз, что у людей сразу падало настроение, если они видели, как камни падали с этого пика, когда на полях лежало много сухого сена. А если камнепад шел с Фоссторвю-Тиндюра, то следовало ожидать засухи. Однако эта примета не считалась такой же точной, как в случае с Гердис-Тиндюром. Погоду мог также предсказывать поморник. Когда он пел «и́аа-и́аа-и́аа», казалось, что его голос звучит влажно, поэтому скоро начнутся осадки.
В Брейдабольсстадюре также жила корова, умевшая предсказывать погоду. Если она, выйдя поутру из хлева, начинала реветь, то позже днем или в следующую ночь непременно случались осадки. А если корова молчала, то можно было ожидать хорошей погоды. В Хали иногда прислушивались к ней, когда она по утрам брела на выпас на запад луга Брейдабольсстадюра.
9
Следующим помещением к западу от кухни была бадстова, отделенная от нее узким проходом такой высоты, чтобы мог пройти взрослый мужчина. Фасад бадстовы был немного выше кухонного, задняя же стена – на таком же уровне, но чуть пошире. В крыше, обитой некрашеными деревянными досками, было шестистворчатое окно. На восточной стороне бадстовы у дальней стены, внизу под проходом, было боковое окно с четверным переплетом. Сквозь него по утрам светило солнце, и это было очень красиво.
На боковых стенах бадстовы были выложены невысокие валики дерна, поросшие травой. Они немного выступали вперед по отношению к деревянному фронтону над каменной кладкой. Между этими дерновыми перегородками можно было укрываться от непогоды. В углу между ними и крышей в холод или сильный ветер прятался наш пес – близость бадстовы создавала там очень хорошее утепленное укрытие. Собака по вечерам и ночам всегда спала на крыше на задней стороне, а в плохую погоду ее впускали в дом. В погожие дни пес иногда спал не в углу между крышей и дерном, а снаружи перед окном. Я внимательно следил за всем, что он делал. Это была чудесная сообразительная собака черного цвета с белым пятном на груди, и звали ее Песик. Она всегда смотрела на меня добрым, почти человеческим взглядом. Наверняка она видела и слышала то, что люди не замечали.
Двери бадстовы, как и всех других строений на хуторе, выходили на юг, а точнее, чуть к востоку от направления строго на юг. Войти в бадстову можно было прямо с хуторской тропинки. Снаружи вход закрывался некрашеной деревянной дверью серого цвета на петлях. Через нее проходил железный стержень с горизонтально торчащей снаружи рукояткой цилиндрической формы и с крючком с внутренней стороны, согнутым примерно на 90 градусов. Когда нужно было открыть или закрыть дверь, поворачивали стержень: если это делали снаружи, брались за ручку, а закрывая или открывая изнутри, – за крючок. Я не помню, был выступ или что-то его напоминающее с внутренней стороны двери, на который мог падать крючок, когда дверь закрывалась.
Внутренняя дверь находилась в западном конце фасадной части дома. Дверной проем был невысоким. Взрослым, когда они заходили внутрь, приходилось немного пригибаться. Сразу за дверью располагался небольшой коридор, пол которого был вымощен плоскими камнями; каменные стены обшиты досками, которые сверху подпирались плитами.
В середине прохода наклонно на край помоста бадстовы была поставлена доска с несколькими прибитыми перекладинами – лестница, ведущая на чердак. По другую сторону прохода было открытое место, откуда можно было попасть в пространство под чердаком и в коровий хлев.
Западная стена бадстовы начиналась сразу от края помоста. А с противоположной стороны была небольшая перегородка, иногда называвшаяся «щитовой стеной», которая доходила до фасадной стены дома и возвышалась от помоста до самой крыши. Вход в бадстову, расположенный между этой перегородкой и западной стеной, закрывался дверцей на петлях. На гвозде, вбитом в дверной косяк, висел деревянный запор, который можно было поворачивать вокруг своей оси. Им закрывали дверь вечером, когда домочадцы уже были дома, или же перед тем, когда все ложились спать, и открывали по утрам, когда все вставали. Днем им не пользовались. Тогда он висел на косяке, словно мертвый.
С этим засовом
