два продолговатых камня, на которые ставили котел, когда готовили еду. Под котлом находилась топка.
Вниз от топки шло небольшое отверстие, которое вело к поддувалу – продолговатой четырехугольной полости той же ширины, что и очаг. Из поддувала на высоте чуть выше колен взрослого человека выходило отверстие, обращенное в сторону стены из кизяка.
Как я слышал, через поддувало и вверх по щели проходил воздух, благодаря которому разгорался огонь. Думаю, что это было моим первым уроком физики. (А свой первый опыт в искусстве измерений, позже ставшем моей страстью, я проделал с шестом, которым можно было достать от пика Гердис-Тиндюр до небесной полусферы.) Золу из топки скидывали железной кочергой вниз через отверстие в поддувале. Когда оно переполнялось, золу выметали в корыто безобразного вида и выносили из кухни. Зимой ее высыпали в огород, а заодно выливали туда же и мочу из ночных горшков Полученная смесь считалась хорошим удобрением. Благодаря ей вырастали красные вкусные картофелины безымянного сорта, намного более приятные на вкус, чем британский сорт kerr's pink или исландско-норвежский «гвюдлёйга» наших дней, каждый из которых выращивался на импортном промышленном дерьме. Весной, когда мы начинали вскапывать огород, золу выносили на навозную кучу за уборной.
Справа чуть поодаль от основания очага рядом с коридором был еще один небольшой очаг. В нем пекли ржаной хлеб. Тесто клали в горшочек, который снизу оборачивали листком из старого «Эйстри»[35]. Потом горшок переворачивали и ставили на маленький очаг при слабом огне. Разложенный над углями навоз или кизяк посыпали пеплом, а потом все это покрывали сухим дерном. Под такой «шубой» хлеб оставляли доходить на очаге. В итоге получался самый вкусный ржаной хлеб, какой я когда-либо пробовал в своей жизни.
На большом очаге пекли лепешки. В таком случае огня не должно было быть – только угли без какого-либо дополнительного топлива. Если жар от углей был слишком слабым, их раздували, размахивая вверх-вниз над ними маленьким плоским предметом.
Лепешки на углях были очень аппетитными. Они имели неповторимый сладкий естественный вкус, который, разумеется, невозможно описать словами. Впоследствии лепешки стали печь на противне, который ставили на огонь. Так было удобнее, однако тогда они теряли свой натуральный вкус, полученный благодаря живому огню; кроме того, жители Сюдюрсвейта стали страдать раковыми заболеваниями.
По вечерам, когда завершалось приготовление еды, огонь закрывали, засыпая кизяком и сеном или же навозом, а сверху посыпали пеплом и клали плиту для готовки. На ней и на очаге иногда раскладывали мокрые носки, чтобы дать им высохнуть за ночь, потому что камни и плита долго хранили тепло.
По вечерам, закончив приготовление еды, домочадцы также заходили в заднюю часть кухни, чтобы закрыть дымоход. Это делалось при помощи «укрытия». Дымоход нельзя было оставлять открытым на ночь, кроме летних дней в хорошую и теплую погоду. В любой момент могло начаться ненастье, ветер мог проникнуть через дымоход вовнутрь и сорвать крышу кухни. Мы в Сюдюрсвейте ничего так не боялись, как этих ужасных ураганов, сносивших крыши с домов.
Открыть дымоход было одним из первостепенных утренних дел. Прежде чем готовить кофе, женщина, встав с постели, шла в восточную часть хутора по дорожке и останавливалась у дверей кухни, чтобы перекреститься, обратив лицо к солнцу сразу после восхода. Если солнца не было видно, то женщина осеняла себя крестным знамением, подняв лицо к небу – туда, где, по ее разумению, находилось скрытой в толще облаков светило (придерживаться абсолютной точности было совершенно необязательно).
Перекрестившись, женщина шла за угол дома и поворачивалась лицом к западу, затем делала несколько шагов по утоптанной за многие десятилетия маленькой тропинке, ведущей к дымоходу. Она снимала «укрытие» с дымохода и устанавливала его в зависимости от направления ветра. Этого не было смысла делать в полный штиль или при ветре, дующем с моря. В сильную бурю крышку с дымохода не снимали, и единственным выходом для дыма становились двери кухни. Случалось, что огонь гас ночью. Тогда женщине, готовящей кофе, приходилось разжигать его вновь.
Взбираться на заднюю часть крыши в гололед или при сильном ветре было порой опасно. Но в Хали никогда не было несчастных случаев. Они происходили лишь у безбожников.
Мне всегда нравилось, особенно зимой, заходить на кухню, когда не было безветрия или когда дуло не с моря. Под крышей висели вяленое мясо и колбаса. В Хали никогда не было изобилия вяленого мяса, но то, что имелось, казалось особенно вкусным, если на него смотреть с высоты детского роста, практически с пола кухни.
На кухне имелся лишь один предмет мебели – позвонок кита, не знаю какого именно вида. Он играл роль стула, на нем можно было сидеть у огня. Этот предмет был в доме уже очень давно и, казалось, стал неотъемлемой частью кухонной обстановки.
В противоположность метелям и ураганам, огонь был большим другом всех жителей Хали. Он относился к числу добрых вещей: готовил еду и разогревал кофе, пек лепешки и хлеб и всегда тепло принимал человека, когда тот приходил к нему с холода или дождя. Любуясь игрой языков пламени перед перегородкой из кизяка, я, вероятно, испытывал примерно такие же ощущения, как любитель музыки, слушающий великого мастера, который играет фантазию или фугу Моцарта. Я с раннего возраста умел находить большое в малом. Впоследствии это пригодилось в жизни, когда не было денег сходить в театр или на концерт.
Но еще больше удовольствия я испытывал, когда сидел на китовом позвонке перед очагом и смотрел на огонь – светлый, веселый, жизнерадостный и общительный. Огонь отличался от всего другого в Сюдюрсвейте. На самом деле это было целое сообщество маленьких огоньков, каждый из которых имел собственное настроение, цвет с индивидуальными оттенками и даже двигался по-своему. Сколько радости было смотреть на них! В очаге повсюду прыгали языки пламени, вертясь и изгибаясь в разные стороны. Иногда они вытягивались высоко вверх и доставали до дна горшка, а потом столь же резко падали вниз, словно оглушенные, и едва трепетали. Интересно было понаблюдать, потухнет ли именно этот огонек. Порой огоньки все-таки гасли. А иногда разгорались опять и с новой энергией нападали на комья кизяка, ничего не подозревающие и отданные на откуп этой беспощадной игре пламени. Порой большой язык огня поглощал огонек поменьше, как это и полагалось, и становился еще крупнее и шире. Иногда маленький слабый огонек внезапно раздувался и заглатывал большой язык пламени, разрастаясь до огромных размеров – все это чем-то напоминало жизнь людей. Наблюдаемые мной огненные существа являлись
