оправе.
— Юрий Владимирович Геер, академик, биолог. Знакомьтесь, — представил его Сергей отцу и учителю. — Заинтересовался вашими лесными делами.
Юрий Владимирович оказался подвижным, общительным человеком. Между ним и ребятами быстро установились хорошие отношения. Голосок у академика был тоненький, с хрипотцой, речь не быстрая, понятная, а смех высокий, закатистый до слез.
Весь день все вместе бродили по лесу. Юннаты с тетрадями в руках показывали ученому всех обитателей своего уголка, рассказывали, где кто водится, как живет, с кем дружит или ссорится. Григорий Ефимович рассказал, как старый лесник помог ребятам узнать жизнь леса. Ученый с интересом слушал, много расспрашивал.
Через месяц после отъезда Юрия Владимировича, когда лес зазвенел птичьей разноголосицей, а снегири улетели к холоду, к снегам, на север, по общему согласию решили выпустить снегирей из живого уголка.
— Летом им жить у нас непривычно: это снежная, морозная птичка. Она захиреет в жару, — говорил Григорий Ефимович.
Было немного грустно наблюдать, как выпущенные на волю краснозобые птички недоуменно уселись на забор, попытались было снова вернуться домой, но, наткнувшись на закрытое окно, покружились над крышей, словно прощаясь, и, взмыв, растворились в синей дали.
— Они изнежились, ослабли в комнате, без тренировки не долетят, погибнут, — воскликнула Леночка.
— Не бойся, долетят. Не так-то трудно перелететь, как думается. Чаще будут отдыхать — только и всего! Корм теперь всюду найдется. А к зиме опять сюда вернутся — не горюй! — успокоил ее дед.
Близились экзамены. Старшеклассники наезжали в сторожку только для дежурства в вольере и живом уголке. Один Алеша по-прежнему все свободное от школы время проводил в лесу.
— Не провалюсь, — заверял он стариков. — Сдам не хуже других. Я здесь лучше все запоминаю. Прочту и помню, а дома все из головы вылетает.
По воскресеньям он проводил зарю на току. Прятался в густом кусте и наблюдал, как черныши дерутся, а серенькие скромные тетерочки сидят в сторонке, на опушке, ожидая своего суженого.
Алеше казалось, что он начал различать чернышей друг от друга. У каждого ему виделись свои особенности. Вот та пара сразу начинала драться. Пригнувшись и вытянув шеи, бормоча и топчась друг перед другом, спустив иссиня-черный, с белой отделкой изогнутый лирой хвост, они зорко следили друг за другом и, улучив момент, воинственно чуфыкали, подскакивая, как петухи, били сильными лапами в атласную грудь. Вот этот молодой чернышок ярился в одиночестве, крадучись, трусливо подбираясь к тетерке. А та вот крупная птица — хозяин игрищ, старый токовик. Он первым прилетает задолго до рассвета, шустро обегает все токовище, потом издает призывный крик и сидит в стороне, оберегая свадебную игру собратьев. Одного черныша Алеша приметил по утерянному, очевидно в драке, маховому перу в правом крыле. Он первым улетал на спаривание с самкой, и его отлет как бы служил сигналом: вслед за ним, один за другим, покидали ток и остальные косачи. Последним улетал, когда солнце начинало чуть пригревать, старый токовик.
Охотился Алексей далеко от своего тока, в противоположной стороне, на другом краю болота. Следуя строгому приказанию деда, убив два черныша, он возвращался в сторожку. Ефросинья Дмитриевна одного оставляла себе, другого наказывала передать матери.
Стрельба для Алеши уже не была диковинкой и ружье не волновало, как в первые дни обладания им. Он ыабивал себе патроны, сам строил шалаши на токах, нашивал ногавки подсадным уткам, сажал на круг, подманивал в кулак чирков и не боялся в любую погоду остаться на разливе и в лесу. Но охота на глухарином току долго оставалась для него непостижимым искусством.
На глухаря выходил до рассвета, в тот предзоревый, весенний час, когда особенно густеет темнота. Шел, страстно мечтая услышать дремучую песню, подойти вплотную, убить и вернуться с желанным трофеем. Но каждый раз охоту портила какая-нибудь непредвиденная случайность и глухарь невредимым покидал ток. То обманывал слух, и он принимал за глухариную песню посторонний звук — поскрипывание дерева или трение друг о друга сучков. То, оступившись в темноте, с шумом падал, и напуганный глухарь или улетал, или переставал петь. Однажды, так и не сумев разглядеть глухаря, певшего в густой вершине сосны высоко над головой, он выстрелил по мохнатой ветке, приняв ее в темноте за токовика.
Алеша возвратился на кордон, огорченный до слез. Молча разделся, вычистил ружье и признался деду:
— Никудышный я глухарятник. Снова подшумел.
— И что ты, Алешенька, — утешала Ефросинья Дмитриевна. — Глухарь — птица мудреная, она мальцу не дастся. А тебе, голубок, только-только четырнадцать исполнилось.
— Я, брат, первого глухаря убил на третью весну. Все, бывало, как ты, всякий скрип за песню принимал. Не то на валежину наступишь, она под ногой треснет, как выстрелит — и прощай, глухарь! Это, милок, не сразу дается, — говорил Василий Кириллович. — Экзамены сдашь — подведу к глухарю, стрелять будешь.
Сколько же было восторга, когда первый глухарь тяжело шлепнулся к ногам Алексея.
— Дедушка, убил! — прерывистым, хриплым от волнения голосом вскрикнул Алеша, поднимая за шею тяжелого, не успевшего сложить крылья красавца.
— Ах ты добытчик! Ну, ин быть тебе полесовщиком. С полем, милуша! С полем, Алешенька! Это мы теперь попросим Гришеньку чучело с него набить в память твоему первому глухарю, — искренне радовалась успеху Алеши Ефросинья Дмитриевна.
И второй раз подвел Василий Кириллович Алексея к глухарю, но к третьему, как только донеслась до них песнь, велел подходить одному: молча указал рукой направление и прошептал:
— Иди сам!
Алеша пошел в темноту, не видя, а скорее чувствуя еле засветлевшее перед зарей на востоке небо. Волнение мешало как следует разбирать песню, и он шел, еле переступая ногами. Вдруг щелканье птицы стало доноситься отчетливее, оно как бы заслонило все остальные звуки — и тут сразу исчез шум в ушах, перестало колотиться сердце.
Чёк, чёк, чёк!.. — мерно, отчетливо щелкал глухарь.
Но вот он умолк. Алеша замер. Глухарь опять зачастил и, уже не умолкая, сразу, без перехода, зажикал, заскиркал: он был где-то рядом, на смутно темневших вокруг корявых сосенках.
Алеша глубоко передохнул, сделал еще шагов десять под песню и, прислонившись к дереву, решил ждать восхода. Глухарь пел чуть не над головой. Но, как Алексей ни напрягал зрения, он ничего не различал, кроме темных силуэтов деревьев. Взвел курки, опустился на колени в мшистую, мягкую кочку. Минута казалась вечностью. Но Алеша твердо решил не поднимать головы до тех пор, пока не развиднеется.
Наконец стало светать: вот на общем смутном фоне завиднелись тонкие стволы сосен: по вершинам разлились отсветы неба, успевшего незаметно сделаться прозрачным и блекло-голубым. И в посветлевшей, зеленовато-серой хвое Алексей
