взойти, за витое кольцо взять,
Спо новым сеням пройти, в нову горницу зайти,
В нову горницу зайти, против матицы стать,
Нам еще того повыше — на лавочку сесть,
Нам на лавочку сесть да «виноградие» спеть,
«Виноградие» спеть, в дому хозяина припеть,
В дому хозяйку опеть…
Как хозяин в дому — красно солнышко,
А хозяйка в терему — светел месяц,
Малы деточки — часты звездочки…
Рассчитывая на щедрую оплату, певцы вкладывали в свои песни самые счастливые пожелания, самые красивые образы. Народная поэтическая фантазия украшала жилье величаемых хозяев богатыми деталями: наряду с «подворотенкой хрустального стекла» поминалась «надворотенка чистого серебра» и щеколда из ценного «рыбьего зуба» «не простой рыбки — осетровинки». В горнице, по словам величания, стояла «кроватка тесова» с ножками «точеными, позолоченными», «у кроваточки бочок — золотой рыбки зубок», а на пуховой перине лежала простыня «не простого полотна» и «одеяло черна соболя». Поминался и несокрушимый железный тын вокруг хозяйских хором («на всякой тынинке — по луковке»), и пестрые вереи с золочеными подворотнями, и шелковая трава на дворе, по которой прыгали и резвились ценные пушные звери — «куна со куняточками»; поминалась и роспись, и резьба на избе, и огни вокруг, и жемчуга, рассыпанные по ступеням крыльца…
Так славили многодетного главу семьи и его супругу. Это было «виноградие семейное». «Виноградие новобрачным», не успевшим еще обзавестись большим семейством, желало молодым побольше потомства и любовного счастья. Конечно, и тут, как и в «виноградиях семейных», упоминалось красивое, нарядное жилище, служившее символом богатства и достатка в доме.
«Виноградие девье», исполнявшееся в честь хозяйской дочери, девицы на выданье, привлекало уже другие образы, высказывало другие пожелания:
Как во д*лeчeм-дaл*чe, во чистом во поле
Да на окатинке, да на окраинке,
Да как еще того подальше — во раздольице,
Да что еще того подале — далеко в стороне,
Да далеко в стороне, да высоко на горе
Да там стояла та березка коренистенькая,
Да что по корню-ту березка кривелистенькая,
Да посередке да березка да суковатенькая,
Да что по вершинке-то березка-то кудреватенькая,
Да белокудрёвая, да русокудревата.
Да что под той белой березкой да бел полотняный шатер.
Да у шатра-то полы белобархатные,
Да у шатра подполы хрущатой белой камки.
Что во этом во шатру столбы дубовы стоят,
Ножки точеные, позолоченные.
Что за этими столами красна девица сидит.
Она шила, вышивала тонко бело полотно,
Тонко бело полотно, белобархатно.
Во первой раз вышивала светел месяц со лунами,
Светел месяц со лунами, со частыми со 3B63fl*MH.
Во второй раз вышивала красно солнце со лучами,
Красно солнце со лучами, со теплыми облаками.
Во третьей раз вышивала сыры боры со лесами,
Со рыскучими зверями, со черными соболями.
Во четвертый вышивала сине море со волнами,
Со черными кораблями, с мачтовыми деревами,
Со белыми парусами, с молодыми MaTpoc*MH.
Во пятый раз вышивала Питер-Москву со дворцами,
Питер-Москву со дворцами, со божьими со церквями.
На середку вышивала храм Никольский со крестами,
Со чудными образами, со попами, со дьяками,
Со попами, со дьяками, со псаломщиками.
Тут и шел-прошел удалый молодец.
Он лисицами, куницами обвешался,
Он черным соболем подпоясался,
Он ли тросточкой подпирается,
Небылыми-то речами похваляется:
«Кабы был, кабы был на другой стороне,
Я разбил бы, расшатал бел полотняный шатер,
Бел полотняный шатер, белый бархатный,
Кабы взял, кабы взял девку замуж за себя!
Ты пойдем-ка, пойдем, повенчаемся,
Золотыми-то кольцами обручаемся,
Во божью церкву зайдем, золоты венцы примем!»
Было особое «холостое виноградие» и для молодого
озяйского сына:
Во соборе у Михайла архангела
Да зазвонили часту раннюю заутреню,
Да часту раннюю заутреню рождественску.
Да ото сна ли молодец да пробуждается,
Да со тесовоей кровати он спускается,
Да во Козловы сапоги да обувается,
Да ключёвою водой да умывается,
Да тонким белым полотенцем утирается,
Да против зеркала хрустальня снаряжается,
Да на расчёс кудри да он расчесывает.
Да гребешок-от у него да зубу рыбьего,
Да зубу рыбьего, да кости мамонта.
Да надевает на главу да черну шляпу пухову.
Да нарядился молодец, да во божью церковь пошел.
Да во божью церковь пошел, да на красно крыльцо взошел,
Да на праву руку встает да вот по крылосу.
Да он поклон-то кладет да по-ученому,
Да он молитву творит да все исусову,
Да на все стороны четыре поклоняется,
Да в три ряда у него кудри завиваются:
Во первой ряд завивались чистым серебром,
Во второй ряд завивались красным золотом,
Во третий ряд завивались скатным жемчугом,
Да все бояра и крестьяна дивовались молодцу:
«Это чей, это чей, это чей молодец?
Еще кто это тебя изнасеял, молодца?
Изнасеял тебя да светел месяц же,
Еще кто же тебя да воспородил, молодца?
Воспородила тебя да светлая заря.
Еще кто же тебя воспелеговал, молодца?
Воспелеговали да часты звездочки».
«Уж вы, глупые бояра, неразумные!
Еще как же изнасеет светёл месяц?
Да еще как же воспородит светла заря?
Еще как же воспелеговают часты звездочки?
Изнасеял меня сударь-батюшка,
А спородила меня родна маменька,
Воспелетовали меня няньки-мамушки,
Няньки-мамушки да стары бабушки».
_____
Календарная песенная поэзия в быту старой земледельческой деревни стала отживать свой век уже в начале XX столетия, хотя монументальные тексты северных «виноградий», красивейших образцов поэтической народной фантазии, живут еще и по сей день в памяти отдельных стариков. Значительно более устойчивыми и долговечными оказались в народном обиходе величания игровые и свадебные.
Не черемушка завыр*стывала,
Не кудряво деревцо зарасцв*тывало —
Расцвели кудри молодецкие,
Молодецкие кудри Петровановы,
Что Петрована свет Михайловича.
На всякой кудринке по цветочку цветет,
По цветочку цветет по лазурьевому,
На всякой кудринке — по жемчужинке…
— И занесло же нас сюда, прости господи! Лучше уж сидели бы внизу!
— Да ведь внизу нас посадили бы за стол и пришлось бы изображать
