тихо спросил:
— До бабушки сам дойдёшь?
— Дойду! — Радостно ответил я.
— Так я и думал. — Подмигнул мне отец, потрепав по затылку, и помог сойти со ступенек. — Ну, беги. — Подбодрил меня он, и одним прыжком вернулся в вагон. — Только осторожно. — Крикнул отец из-за закрывшейся двери, помахав мне рукой.
Я улыбнулся отцу, и взмахнул в ответ, а пассажиры трамвая тоже улыбались и махали мне через окна, как дальние родственники, с которыми я ещё не виделся ни разу, но обязательно должен был встретить их на своём жизненном пути.
Времена года
Летит лето. Торопится, сбегая под откос себя самого. Ветер от нечего делать забавляется тем, что тянет вылинявший на солнце плат неба за обветшавший его же стараниями край. Изъеденный мельканием дней, как молью, изорванный до облаков, с налипшими птичьими пёрышками, он всё ещё крепок. Не делают боле таких платков, придётся донашивать таким, каков есть. А он, судя по всему, послужит: и нам, и, даст Бог, после.
Осень — слезливая кокетка, переменяет наряды по сту раз на дню и может так расчувствоваться из-за какого-нибудь пустяка, что от её рыданий станет скуШно всему округ.
Зима нечаянна-незванна, как ни готовься к её визиту, повсегда чего-нибудь, да не достанет: то тёплой шали, то дров, то комната окажется не прибрана, вся в соре из-за расшалившегося котёнка, а вторые рамы то ли за шкапом, то ли в кладовке, — не отыщутся никак.
Весна долгожданна и капризна. Столь долгое её предвкушение обыкновенно оканчивается разочарованием, ибо те многие прелести, среди которых яркая молодая зелень и мягкие золотистые кудри солнца, закрывающие редким чубом всякий снизу вверх на него взгляд, в самом деле оборачиваются сквозняками, затянувшейся слякотью подле неряшливо свалявшихся буклей прошлогодней травы, всю в заплесневелой паутине.
Ну и что это, если не очередное неуместное свидетельство бренности, и полное отсутствие права ожидать некоего блага извне, в то время, как оно заключено в нас самих, сколь не придумывай иную, стороннюю причину, утверждающую обратное.
Лето-осень-зима-весна, некогда названные так нами. Что это, как не отражение нашего к них участия, продолжение ожидающей нас участи, хоть верь в это, а хотя бы и нет.
Калитка
Натужный скрип раздаётся из поднебесья. Ему в ответ стонет из дальнего угла сада калитка. Вливаясь в реку, струится, запертая ею, нехоженая давно, едва приметная тропинка.
Набрякшая от сырости калитка нехотя переменяет положение, трудно даётся ей прежнее кружение, когда не было не то дня, но часу, чтобы не толкнул её кто проворно рукой.
— Не стукайте! — Требовала няня с досадливой гримасой. — Кто чинить-то станет? Ни от кого не допросишься.
— Простите, няня, мы тихонько! — С хохотом откликались дети, придерживая калитку нараспашку, и после прикрывали неслышно, но пропустивший нянины слова, замешкавшийся в комнатах за простынёю, торопится успеть следом, и так стучит дощатою дверцей, что пыль, да мох ссыпаются со врытого в землю столба, на надёжное плечо которого опирается она.
Это раньше та калитка видала виды, и могла, не подав голоса, дать пройти мимо тающей в чувстве девице или румяному юноше, полному страсти ко всему округ.
Девицу, впрочем, калитка делала попытки удержать, от греха подальше, прищемив подол. Бывало, что из дерзости даже сохраняла себе на память лоскут… Ибо девы, подчас, намного безрассуднее отроков, что сжимая в руке тетрадь, ведомые той же самой тропинкой, усаживались на берег, и сливаясь сердцем с тёмным покрывалом вод, поджидали, что явится некая особа на шатком ледяном помосте лунной дорожки, прелестная в своей недосягаемости. И только-то!
Суставы калитки опухли. Она и рада бы поскрипеть, как прежде. Если б осенило кого сдобрить постным маслом петли, она б ещё, наверное, — ого-го! Да некому нынче тревожить её покой. Ветшает всё.
Блестит слезливо под солнцем посреди заросшего двора не донесённый некогда до печи уголёк…
Натужный скрип раздаётся из поднебесья. То вОрон кинжалом клюва, наточенным рассветом, подаёт знак. Лишь трясогузка, не оглядываясь по сторонам, мирно хлопочет между грядок, присматривая за огородом, покуда хозяев нет, либо недосуг…
В духе фантазии…
— Вы какую музыку любите?
— Раньше — Бетховена, а теперь не знаю.
— Ну, а слушаете что?
— Ничего.
— Как это?!
— Сил на музыку не хватает.
— Никогда не подозревал, чтобы на это нужны какие-то там силы! Сиди себе, да следи только, дабы не оконфузится, — не задремать и не свалиться со стула!
— Вот-вот, «не задремать»! А так нельзя! Музыка, она не поэтому, не для того! Ей нужно сопереживать, сочувствовать… сливаться с нею воедино!
— О… батенька! Как это — «сливаться»? Скажите ещё — «растворяться». Неправильно это. Не дело. Себя надо беречь. Так вас, мой милый, надолго не хватит. Жить надо рассудительно. Просят вас, к примеру, помочь, сразу не отвечайте, подумайте, нет ли у вас в этот самый день своих забот. Коли и впрямь нет, то каково будет самочувствие ваше, настроение, и не сделается ли оно хуже, в случае, если ответите согласием. А ещё лучше — откажитесь, прикиньтесь нездоровым, либо сошлитесь на дела, не тяните к себе болезни напраслиной…
После всех этих слов я поглядел на приятеля с удивлением. Мы были знакомы с гимназической поры. Наши родители считали нас чуть ли не братьями, и делая подарки одному, не обделяли другого, дабы не заронить в нас соперничества, либо ссоры. Поначалу, кажется, родные дорожили нашей дружбой больше нашего.
Ну, оно и понятно, нам не доставало опытности понять ценности нашей зарождающейся дружбы, любой пустяк мог показаться препятствием. И если бы я услыхал от своего товарища нечто подобное в те юные годы, то по горячности прервал бы с ним знакомство на веки вечные. А нынче? Увы, я был
