упора в нужных местах, так что карандаш исписывался не враз.
Но стоило взяться за дело самому, у меня выходило плохо, хуже всех. И спрятав вконец испорченные карандаши в дальний ящик стола, или рассовав их по корешкам книг, я принимался просить купить мне новые.
— Да только что, недавно открывали коробку! — Удивлялись взрослые, но покупали, конечно, и новые карандаши неизбежно постигла участь прежних, в моих неумелых руках.
Что любили мы в детстве? Глупый вопрос. Да, всё, наверное, просто не сумели этого вовремя понять.
Чёрное
Чёрная гусеница, волнуясь телом и душой, торопилась перейти дорогу.
Я тоже спешил и едва не наступил на неё. — Ой! Красавица, вы куда это? — Спросил я гусеницу, и та, не чураясь беседы с незнакомцем, подробно и обстоятельно растолковала, чем намерена заняться.
— Мы с сёстрами сироты, подыскиваем на зиму жильё. Мать бросила нас в кустах крапивы и улетела с подругами на юг33, поэтому мы тут управляемся сами.
— Надо же… — Посочувствовал я, сокрушаясь столь непритворно, что гусеница постаралась успокоить:
— Не переживайте вы так, мы привычные, да и не первые, и не последние, у вас у людей, я слышала, тоже бывает эдак-то.
— Бывает. — Согласился я, и убедившись, что гусеница не нуждается покуда ни в моей помощи, ни во внимании, порешил дольше не задерживаться и откланялся.
Я шёл, дабы решить своё дело, но раздумывал вовсе не об нём, но о схожести всего на свете, о сиротстве вынужденном или навязанном, об ответственности, наконец.
Застывшая на излёте волна пригорка была довольно высока, а клевер, что обрамлял его, чудился морской пеной. Прикрыв глаза, я вдыхал тот призрачный, столь желанный солёный воздух, что пускай теперь и не здесь, ну так есть же он где-нибудь, в конце концов.
Едва ли не сгоряча, в порыве, я тронул пену цветов рукой, дабы ощутить его блаженное, нежное и восхитительное таяние под рукой, как пальцы мои уловили некий трепет, что принудил немедля открыть глаза.
На одном из цветущих бутонов клевера сидела пчела. Я оторвал её от занятий, и теперь она пыталась овладеть собой, вырваться из безвременья смятения.
Пчёлка взирала на меня с надеждой, кажется даже со слезами на глазах. Ей хотелось досмотреть свою жизнь до самого конца, а не обрывать на самом интересном месте, вдобавок причинив неприятность тому, кто нечаянно оказался рядом.
Я ловко отдёрнул руку, и прикоснувшись к шляпе, поклонился пчеле:
— Прошу прощения! — И продолжил свой путь…
— Чёрная гусеница перешла мне дорогу…
— Ну так не чёрная же кошка!
— А что вы имеете против них?..
Так и живём…
— Бывал ли ты озабочен тем, откуда взялись на небе звёзды, луна или сама вселенная?
— Отчего же, само собой. Каждый рассуждает про это в некий час, когда наскучит ему думать о мирском, об своём ничтожном месте посреди прочих, о слякоти земной и житейской, вот и отторгает он от себя всё, о котором и думать забыл, ибо свыкся. Особится34 с чувством, доказует другим непустяшность сосуществования подлле.
— Для чего?
— Так чтобы чище казаться. И себе, и прочим. Как бы — не от мира сего.
— Неумно то, все одной миррой-то мазаны.
— Глупо, нет ли, кто помазан, а кого и миновала чаша сия, а такое сплошь и рядом. Вот, к примеру, почудилось мне однажды про мироздание нечто… Будто гружёная лодка, прочертив килем прибрежный песок, сплаву въехала на мокрую траву, и из плетёной корзины, что стояла на её носу выпали веера перловиц35 и раскрылись сами собой, без принуждения, либо вострого серпа. Высыпался мелкий и крупный жемчуг, что таился в них, взбежал по радуге на небеса, где, собравшись многими созвездиями, окутал сеткой кудри небосвода…
— Зачем это?
— А чтобы не растрепались!
— Да нет! Почто сочинять такие глупости?
— Ты, верно, ведаешь, как всё было на самом деле, от того и недоволен?
— Откуда бы мне знать про эдакое….
— Ну, так и не мешайся! Может оно и не так, но выбросило на отмель неба порывом ветра рыбью чешую облаков, а следом…
У всякого свой след, но то славно, коли есть у людей охота и причина, думать о чём-либо, кроме хлеба насущного. Ведь не хлебом единым!..
Истины… прописи… Так и живём.
