сидят они за букварем, повторяют буквы, а Казюкас сидит на кровати или на полу, прислушивается и повторяет за ними:
— Бу-бу-бу, му-му-му…
— И не стыдно тебе! Этот карапузик раньше тебя выучится. Ну, что тут написано? Язык проглотила?
Если во время такого урока за окном раздавался лай собаки, Моника, бросив все, пряталась за печку. Ей стыдно было перед людьми, что они таким делом занимаются, боялась деревенских пересудов.
— Смотри, сдеру с тебя шкуру! Нашла чего стыдиться! Еще и жмурится, как кот на сало. Скорей за стол!
Понемногу Моника одолела стыд и страх и не капризничала больше, хотя в деревне и начали поговаривать, что армеец готовит жену в министры. Растаял лед в голове у Моники, и вместе с сыном она начала выговаривать первые слова. Как Казюкас научился по-своему называть корову, собаку, холод, мясо, так и она с помощью мужа стала читать буква за буквой несложные слова.
Вдруг легко и весело ей стало читать по книге. Детские картинки букваря точно ожили в ее глазах, точно зашевелились. Юрас водил пальцем по буквам, а она, пошептав про себя минутку, читала слова вслух без единой ошибки.
Она и раньше знала, что под волком написано — «волк», под мухой — «муха». Она так и говорила, но раньше это не доставляло ей никакой радости, раньше она обманывала и мужа, и себя. Все время буквы казались ей глубоко загнанными в доску гвоздями, и она часто во сне вытаскивала и отдирала их; а дома соседей и овцы на лугу, и каждая корова — тоже казались ей во сне буквами книги, но, как она ни переставляла их, как ни гнала, слов не получалось. И сон и работа не ладились.
И вдруг все в голове прояснилось, словно пелена спала, буквы уже не мешались с предметами, они словно исчезли, и Моника радостными глазами читала «волки», чувствуя, что никого не обманывает, потому что она слышала слог за слогом, читала слово за словом, дальше и дальше, захлебываясь от радости.
Учитель радовался не меньше ученицы: не успеет он показать ей слово, нарочно открыв книгу с конца, где потруднее, а Моника уже читает его. Немая заговорила. Сердце Моники билось, раздувающимися ноздрями она втягивала воздух, смеялась и читала звонким, незнакомым Юрасу голосом все новые и новые строчки, походя на ребенка, впервые произнесшего ма-ма. Она схватила руку Юраса, прижала ее к лицу, поцеловала и почувствовала на глазах слезы.
VI
Уложив в корзинку семь вареных яиц, маленький хлебец, соли в бумажку и бутылку молока, молодожены собрались в Каунас. Она нарядилась в свое лучшее батистовое платье. Приятный запах фабричной материи прямо-таки опьянял молодую женщину. Ведь она в первый раз надела это платье и, перед тем как выйти в путь, она вертелась и прихорашивалась, просила мужа там обдернуть, тут застегнуть, сама, послюнив ладонь, разглаживала какую-то складку. Юрас сказал: совсем по-городскому!
Прюнелевые ботинки пришлось выпросить у подруги, пообещав ей, что Моника наденет их только в городе, а в дорогу отправится босиком. Ботинки были великоваты, в носки пришлось набить бумаги. Юрас надел перекрашенные в черный цвет солдатские штаны, сапоги с высокими голенищами и подстриг на затылке волосы. В праздничной одежде, статный, он так помолодел, что Моника готова была приревновать его ко всякой женщине.
Малыша оставили у жены Линкуса, та обещала присматривать за ним, а чтоб он, пупка, не плакал, — дать ему и молока и сахару.
В местечке, перед тем как сесть на пароход, Юрас ради такого случая купил коробку папирос. Хоть он и не был завзятым курильщиком, он на пароходе задымил и похвалил приятный запах табака.
После обеда они приехали в Каунас. Моника никогда не бывала в большом городе, хотя давно мечтала, чтобы хоть раз в жизни увидеть его. Юрас пообещал: «Вот подожди до осени, управимся с работой, испечем ситного и поедем, как господа». Но неожиданное обстоятельство заставило собраться туда раньше. Моника всю зиму недомогала, жаловалась на колотье, а весной совсем свалилась. Надо было, не откладывая, показать ее доктору.
На их счастье погода на Троицу выдалась хорошая, воздух был теплый, чистый. Одно удовольствие было сидеть на палубе и разглядывать всякие невиданные вещи, и шляпки, и платья. Моника впервые ехала на пароходе и насмотреться не могла на сменяющихся пассажиров, то с детьми, то с багажом, то с букетами цветов. Забыла она и про свою болезнь. На одной пристани возникла ссора: какие-то двое колотили пыльными мешками бородатого цыгана, — все пассажиры устремились посмотреть на драку, и пароход вдруг сильно накренился; раздались крики, топот, и Моника подумала, что пароход тонет. Юрасу пришлось долго успокаивать ее, объяснять, отчего это произошло, но она испуганно уцепилась за его руку и все охала, как бы поскорей добраться до Каунаса, а уж оттуда, хоть убей, она пешком домой пойдет. Когда пароход загудел, она снова перепугалась, зажала руками уши, и Юрас после этого все дразнил ее:
— Гляди, сейчас загудит! Видишь, пар идет! Вот уже!
А она, глупая, опять насторожится и просит его:
— Не дразни меня! Когда он гудит, мне так и кажется, что мы тонем.
Увидев вдали показавшуюся колокольню костела, красные крыши дворовых построек барской усадьбы, разбросанные по краю крутого берега местечковые домишки, прилепившиеся, как ласточкины гнезда на высокой крепостной стене, она дернула Юраса за рукав:
— Каунас!
— Какой там Каунас! В такие домишки там господа и оправиться не ходят. Когда увидишь Каунас, у тебя в глазах засверкает. Вот это город! Только поглядывай, чтобы автомашины носа не отхватили.
И вот, наконец, Моника увидела издалека город. В тихой воде отражались величавые колокольни, высоченные трубы заводов, всюду белые, красные стены, мимо проплывали пароходики, свистками приветствуя друг друга. Из кают стали подниматься на палубу пассажиры, укладывались, одевали детей, заранее готовились высадиться в городе, а Юрас рукой показывал жене еще издали мост, ратушу, здание семинарии с костелом.
— А который тут дом Баужа? — спросила она о хозяине, у которого служила ее двоюродная сестра.
Юрас ответил, что домов здесь тысячи и знакомых трудно найти, но когда пароход подошел ближе к берегу и можно было разглядеть гуляющих по набережной горожан, матерей с детскими колясочками, Моника увидела на балконе какую-то женщину, машущую платочком, — она тотчас помахала ей в ответ и все твердила, что это и есть ее двоюродная сестра. Когда они вышли в город, Моника сразу же потащила мужа к этому дому, хотя они оба не были уверены, что это тот именно дом,
