нерасправившимися, твердыми от крахмала складками горячо поблескивала принесенная кем-то бутылка коньяка, отбрасывала на белую скатерть нежный янтарный отблеск.
Женщины сидели рядком на краю дивана, словно были не дома, а встретились где-то на пути, забыли на время о срочных делах и присели поболтать на скамейку.
У открытого окна спиной к саду стоял щуплый Рябов, чуть приседая на подоконник и опираясь на него руками, отчего его худые острые плечи высоко поднимались и заострялись еще сильнее.
А Шуев плотно, грузно припечатался к стулу, но сидел на нем боком, нога на ногу, обхватывая руками его спинку.
Все оживились при виде Валерия Павловича, он услышал возбужденно-радостные восклицания, сам чему-то обрадовался, забыл недавние мысли и повеселел.
— Полыхает-то как, а!.. Эх, и гроза будет! — с ужасом прислушиваясь сам к себе, проговорил он, но его уже понесло дальше. — Самое время выпить.
— Пить тебе вроде не стоило бы, — предостерегла жена.
— А-а, ерунда… Коньяк расширяет сосуды, — весело ответил он и скомандовал: — Тащи, что есть в холодильнике.
Особенно спорить жена не стала, только искоса, с сомнением, посмотрела на него и пошла в кухню. Женщины поспешили за ней — помогать по хозяйству.
Сообща они быстро накрыли стол: поставили тарелки с тонко нарезанным сыром, с ломтиками лимона, с ветчиной, банку с маринованными грибами… Под конец жена Валерия Павловича вынула из холодильника бутылку столичной водки.
Внесла она ее торжественно, высоко подняв, чтобы все видели. На бутылку, и правда, стоило посмотреть: простояв весь день в холодильнике, она мохнатилась инеем, и все заулыбались.
От одного вида морозной бутылки в комнате стало как будто прохладней.
— Аж в дрожь бросает, — восхитился Шуев. — Тащите мне поскорее шубу.
А Валерий Павлович, увидев, что жена, довольная произведенным впечатлением, приноравливается теперь обтереть полотенцем бутылку от инея, испугался, торопливо сказал:
— Так поставь. Так.
Жена поколебалась, но потом решительно поставила бутылку мерзлым донышком на стол и звонко засмеялась:
— Ах, да… Где пьется, там и льется.
Бутылка действительно скоро запотела, иней растаял, крупные чистые капли прочертили по туманному стеклу светлые полосы. Крахмальная скатерть возле донышка опала и посерела.
Валерий Павлович с сожалением следил, как тает иней.
— Странное все-таки человек существо… То ему солнце подавай, пляжи, горячий песок у моря, то вот вдруг такой морозец на стекле покажется дороже всего, — усмехнулся он и наклонил над рюмкой жены горлышко коньячной бутылки. — Налить тебе?
— Пить, так всем, — лихо отозвалась она, но когда он налил ее рюмку до половины, спохватилась: — Хватит, хватит.
— Хватит — так хватит. Нам больше останется.
Он налил женщинам коньяку. Налил и себе — на правах больного. Друзьям же сказал:
— Пейте водку. Ледяная. И-их… Сам бы выпил, да нельзя. — Он сокрушенно притронулся рукой к левой стороне груди.
— Нам, татарам, один черт, — осклабился Рябов. — Что бы ни пить, лишь бы пить.
— Ты у меня, известно, герой, — съязвила жена Рябова.
Валерий Павлович поморщился и сказал:
— Брось ты к нему цепляться. Что за привычка?
Тогда она сразу все обернула шуткой:
— Так я к чему говорю-то… В прошлое воскресенье шли мы с ним домой берегом реки, так он взошел на мостики лодочной станции, стукнул эдак вот каблуком по доскам и потребовал себе лодку, да не какую-нибудь, а персональную.
Все посмеялись.
— Размах, — сказал Шуев. — А выпил тогда он, помнится, три рюмки. После пяти, выходит, катер ему подавать надо.
— Да слушайте вы ее… Наболтает, — махнул Рябов рукой.
Спокойный, обычный разговор налаживался за столом.
Уже все порозовели от выпитого, когда пришел брат жены Валерия Павловича. Еще молодой, лет пять как вернувшийся с действительной службы в армии, но уже полнеющий, с рыхлой грудью. Работал он охранником на судостроительном заводе и был в форме — в защитной гимнастерке с петлицами, в синих суконных галифе и в сапогах. Ремень он затягивал слабо, пряжка сползала ему под живот, и гимнастерка топорщилась совсем не по-военному.
— Самое время расчертить пульку, — обрадовался ему Шуев и сказал Валерию Павловичу: — Налей ему штрафную.
Жена Шуева покачала головой.
— Опять они за свой преферанс засядут. А нам что прикажете делать?
— В первый раз, что ли, — ответил ей муж. — Не найдете дела, да?
— Нет, правда… Лучше бы вы сегодня не брались за карты, — сказала жена Рябова. — Затянется игра, а тут, того и гляди, гроза будет. Как домой пойдем?
Антон Рябов буркнул:
— Не сахарная, не растаешь.
— Вот-вот, только это от тебя и можно услышать.
— Да чего ты боишься, ей-богу, — сказала ей жена Валерия Павловича. — Ну, переночуете у нас. Подумаешь — великое дело. Дом большой, места хватит.
А брат, поизучав взглядом стол и гостей, сказал:
— Что это вы без музыки пьете? Тихий алкоголизм, что ли, нынче в моде? — он расстегнул на гимнастерке потускневшие железные пуговицы и вынул из-за пазухи белую тонкую пластинку с кустарной звукозаписью. — Вот я вас расшевелю сейчас.
Протопал сапожищами в дальний угол столовой и по-хозяйски, как все делал у них в доме, включил проигрыватель, смонтированный под верхней крышкой большого телевизора.
— Опасно. Молния ведь… — запротестовала было жена Валерия Павловича.
— А-а… Предрассудки, — отмахнулся брат. — Да и далеко молния.
Игла по кустарной пластинке пошла с трудом, царапала ее, проигрыватель зашипел, и надо было напрячь слух, чтобы разобрать, о чем там поется.
Все слушали. У Рябова, сидевшего ближе других к проигрывателю, появилось на лице мечтательное выражение. Песня ему нравилась, он подскакивал от удовольствия на стуле и цокал языком.
Валерий Павлович покосился на жену и неожиданно для себя брякнул кулаком об стол.
— Да выключи ты его! Сказано — молния… А потом, что мы, отпевать кого собрались?
Брат посмотрел на него с удивлением: не в характере Валерия Павловича было вот так стучать по столу. Но проигрыватель выключил. И как только игла, последний раз царапнув пластинку, замерла, Валерию Павловичу стало стыдно. Он болезненно поморщился и сказал, чтобы как-то сгладить свою грубость:
— Выпьем, что ли?
— Давай, давай, — без особого энтузиазма поддержал Шуев.
Все старательно делали вид, будто ничего не произошло. Но разговор за столом смялся.
В комнате посвежело. Из сада от цветов потянуло медовым запахом. За городом все полыхали молнии, отсвет от них сине освещал сад, и деревья, отчетливо проступавшие в этом свете, выглядели как бы обугленными.
Внезапно налетел ветер, поднял пыль. Створки окна забились, как крылья, — то с размаху ударялись рамами, то отскакивали почти что до стен дома.
Только-только успели закрыть окно, чтобы не вылетели стекла, как блеснула молния — теперь где-то совсем близко. Лампа под потолком так вспыхнула, что комната стала белой, а где-то недалеко громко треснуло —
