быть, у тебя есть и русская одежда?
— Есть.
— А ну, надень, мы посмотрим.
— Ладно, завтра надену.
Утром следующего дня, воспользовавшись отсутствием отца, Гиясэддин переоделся в форму, в которой ходил в каганскую школу, и незаметно выскользнул на улицу. Мальчишки тут же окружили его, загалдели: «Русский, русский!..» Гиясэддина схватили под руки, потащили к мечети. Здесь сидело несколько мулл и стариков. Увидев среди детей «русского мальчика», они растерялись. Откуда он взялся?
Продолжая галдеть и перебивая друг друга, мальчишки объяснили, что это вовсе не русский, а Гиясэддин, сын «того самого Мирзо Латифа».
— Тьфу, кафир!
— Тьфу, неверный!
Муллы и старики возмущенно зашептались, злобно поглядывая на сбитого с толку мальчика. Неведомо откуда появившийся домулло, учитель Гиясэддина, больно схватил его за ухо и завопил:
— Это еще что такое? Ты одел одежду кафиров, чтобы осквернить наш квартал?
Он плевал Гиясэддину в лицо, на одежду, выворачивал ему ухо, топал ногами и изрыгал проклятия.
— Чтоб ноги твоей не было в школе, если сейчас же не сожжешь эти одежды! — кричал он. — Отец твой джадид, он отрекся от веры и тебя тащит по этой дорожке! С корнем надо вырвать ваш род, с корнем, чтоб и следа не осталось!
Гиясэддин возвращался домой весь в слезах. Вечером мать рассказала о случившемся отцу. Мирзо Латиф не ругал сына, но очень спокойно сказал, что пусть эта беда послужит уроком и что впредь Гиясэддину следует быть осторожнее.
— Все это, конечно, глупости, — добавил он, — религия не имеет никакого отношения к одежде. Религия — это убеждение, вера, живущая в сердце. Если человек повяжет на голове большую чалму, но в сердце у него пусто, веры от этого не прибавится. Однако таково уж наше время, оно судит о человеке по размерам чалмы и покрою одежды… Не носи пока свою форму, сынок, потерпи немного: твой день впереди. Он еще придет.
Да, отец Гиясэддина верил в иные дни, был убежден, что они не за горами. Людям, подобным Мирзо Латифу, трудно жилось тогда в Бухаре — в самом сердце исламистского средневековья, изуверского фанатизма и мракобесия. Но несмотря на гнусную клевету, преследования и жесточайший террор, число таких людей неуклонно росло. Они, как известно, в конце концов победили. День, о котором мечталось, пришел.
Сам Мирзо Латиф, однако, не дожил до счастливых дней. Через год после переезда в Бухару за ним пришли люди кушбеги. Дело было под вечер. Мирзо Латиф сидел дома, переписывая рукопись. Услышав топот ног во дворе и мгновенно поняв, в чем дело, он не испугался и не убежал, а достал из сундука какие-то бумаги, бросил их в огонь, затем мужественно шагнул навстречу пришедшим. На него посыпался град ударов.
— Джадид!
— Кофир!
— Бей его, вяжите!
Мирзо Латифа сбили с ног, поволокли, как мешок, пыльной улицей, сквозь злобно неистовствовавшую толпу мулл и торговцев, каждый из которых норовил пнуть несчастного ногой. Слезы и вопли жены Мирзо Латифа и его детей никого не трогали. Толпа напоминала дикого зверя.
С тех пор Гиясэддин не видел отца. Месяца за четыре до революции семья узнала, что по высочайшему повелению эмира Мирзо Латиф после долгих и мучительных пыток был казнен. Родные не смогли даже оплакать его: в квартале Бозори Алаф жили в основном баи и муллы, реакционеры и контрреволюционеры. Едва заслышав плач, они сбегались, требуя замолчать и осыпая сирот проклятиями и бранью.
После того, как люди кушбеги увели отца, Гиясэддин вынужден был, так и не дочитав до конца Коран, бросить школу и поступить учеником к цирюльнику.
Но вскоре взошла их заря, заря всех обездоленных — революция изгнала эмира, кази и других властелинов… Новое правительство помогло семье Мирзо Латифа, выдало единовременное денежное пособие и стало выплачивать пенсию. Гиясэддин опять пошел учиться, на этот раз в новую советскую школу.
Однажды сюда пришла какая-то комиссия. Среди ее членов Гиясэддин узнал одного. Сердце у него готово было выскочить из груди, он обрадовался так, словно наконец-то увидел отца.
— Халимджан-амак! — вскрикнул он и бросился на шею своему старому другу.
— Братишка, дорогой! — обрадовался Халимджан. — Неужели это ты? Как мать, как сестра? Где вы живете?.. Наконец-то! Я ведь давно ищу вас… Значит, в квартале Бозори Алаф? Хорошо, очень хорошо… Тяжела была весть о твоем отце, — вздохнул он, — успели палачи отомстить ему… Обязательно зайду к вам, вот только закончим работу, освобожусь немного…
Вечером того же дня Халимджан пришел к ним домой. Мать Гиясэддина не закрывала лица при нем еще в Кагане; теперь, увидев его, она вспомнила покойного мужа, зарыдала, но вскоре успокоилась, расстелила дастархан с нехитрым угощением… Сидели долго, рассказывая друг другу о пережитом и наболевшем, потом Халимджан сказал:
— Кончилась ночь, кончаются страдания бедняков. Советское правительство Бухары поможет труженикам, остатки контрреволюционных элементов постепенно будут уничтожены. Я работаю в Центральном Комитете партийного объединения[41]. Мне поручили заниматься молодежью. Мы открываем школы, будем направлять молодежь на учебу в Ташкент и в Москву, дела теперь пойдут хорошо…
— Вчера, — заговорила мать Гиясэддина, — один наш сосед сказал, чтобы такие, как мы, не зазнавались, чтобы помнили, кто мы на самом деле, потому что, хотя и революция и правительство новое, но все в руках стоящих людей, — так сказал он, — в руках старых чиновников… и даже среди Назиров есть их друзья… Мне страшно стало, вот я и хочу попросить Гиясэддина, пусть лучше не ходит в школу, не торопится, пусть пока поработает у своего цирюльника учеником, посмотрим, что и как будет дальше!..
Халимджан внимательно и серьезно слушал.
— Не придавайте такого значения словам соседа — сосед, очевидно, враг Советской власти, — сказал Халимджан. — Если и затесались в наши ряды чужие нам люди, то не сегодня-завтра мы разоблачим их. Однако Назиры наши и основная масса служащих — люди преданные. Советское правительство Бухары — правительство бедняков и тружеников. Во главе нашего партийного объединения стоят люди опытные, свои, прошедшие длинный путь революционной борьбы. Таких людей много и в правительстве… С другой стороны, правда, сильна и контрреволюция, она старается запугать людей, потащить их за собою. Но вы не волнуйтесь, пусть Гиясэддин учится, пусть учится и Малахатджан, пусть она посещает женский клуб.
Мать пожелала Халимджану добра и благополучия и попросила его помочь в воспитании сына. Халимджан обещал.
Через неделю Гиясэддин прибежал из школы сияющий и радостный, горячо расцеловал мать.
— Поздравьте! — сказал он. — Меня сегодня в комсомол, в члены молодежного партийного объединения приняли, дали членскую книжку! Вот она!
Мать не знала значения слов «комсомол», «партийное объединение»,
