Книга Дневник Евы Хейман - Агнес Жолт

Вчера, Дневничок, со мной случилось то же, что раньше с Марицей. Я не могла заснуть и слышала все, что говорили взрослые. Сначала я слышала голос Аги, и еще – дяди Банди Кечкемети: они в лазарете много всего узнают. Оба говорили, что в пивоварне людей не просто бьют, а еще и пытают электричеством. Аги рассказывала об этом таким плачущим голосом; если бы это говорила не она, я бы подумала, что все это – какие-то ужасные выдумки. Аги говорит, из пивоварни людей приводят в лазарет, у них кровь течет из носа и изо рта, кому-то еще и зубы выбивают, а ступни ног – такие распухшие, что они стоять не могут. Знаешь, Дневничок, Аги еще рассказывала про то, что жандармы делают с женщинами – потому что женщин туда тоже приводят, – в общем, такое, о чем я не буду писать. Просто не могу это написать, хотя, Дневничок, ты знаешь, раньше у меня не было от тебя тайн. Еще я слышала, это уже дедушка сказал в темноте, что здесь, в гетто, очень многие кончают с собой. В аптеке, которая в гетто, достаточно яда, и дедушка дает его пожилым людям, если они попросят. Дедушка даже сказал, он бы и сам с радостью принял циан, да и бабушке дал бы. Тут Аги принялась плакать, я слышала, как она подползла в темноте к тому месту, где лежал дедушка, и сквозь слезы сказала ему: папочка, потерпи, не может это уже долго продолжаться! И даже бабушка сказала: я-то точно не хочу умирать, вдруг я еще доживу, пока придет лучшее время и всех накажут, тех, кто сейчас такой бесчеловечный и жестокий. Самое ужасное было услышать дядю Шаму Меера, который уже очень стар и почти ничего не говорит. Вдруг в темноте слышится его голос: Лилике, доченька, в тысячный раз тебя прошу, не мешай мне сделать себе укол, не могу я больше. Тут тетя Лили, его дочь, тоже зарыдала и быстро подползла к отцу, так же, как перед этим Аги. Неужели ты меня бросишь здесь одну, папочка? Что со мной будет без тебя? Потерпи, дорогой мой, как-нибудь выдержим, рыдала Лили.

Я уже говорила тебе, милый мой Дневничок, что в комнате с нами живут дядя Люстиг и его жена. Дядю Люстига этого никто в доме не любит, только Аги. Маленький такой, угрюмый, некрасивый старикашка, сорок лет он работал на каком-то здешнем заводе, от дедушки я что-то такое слышала, что его и там терпеть не могли, потому что он вроде бы всем говорил то, что думал, и ни с кем не вел себя дружелюбно. Здесь, в этом доме, он разговаривает только с Аги, и Аги как-то сказала: да, мол, в самом деле, не слишком-то располагает к себе этот дядя Люстиг, хотя он очень умный. И в темноте я вдруг слышу, как он заговорил, хотя я думала, он давно спит, – в общем, он сказал Аги, чтобы она дала яд ему и его жене, только не сейчас, а когда он попросит. Потому что пивоварня «Дреер» – это еще не последнее действие, сказал дядя Люстиг, и это прозвучало ужасно загадочно, как будто он почувствовал впереди что-то очень-очень скверное. Не думаете же вы всерьез, говорит дядя Люстиг, что нас до конца войны будут держать в этом кошмаре, который называется гетто, а потом спокойно выпустят за ограду: дескать, дамы и господа, будьте добры, выбросьте эти желтые звезды и возвращайтесь себе по домам, мы все вам вернем, и просим прощения, что причинили вам это маленькое неудобство! Нет уж, продолжал старик Лустиг, давайте наконец говорить честно. Знаете вы, где находятся австрийские, немецкие, голландские, чешские, французские евреи, – и я даже не знаю, какие еще страны перечислял дядя Люстиг. Так вот, если вы этого не знаете, то я вам скажу: в Польше. Во всяком случае, именно туда их везли в скотских вагонах, по семьдесят человек в вагоне. Что с ними стало, я не знаю, но могу себе представить. В общем, вы в самом деле думаете, что после всего, что они здесь, в Вараде, делали с женщинами, чтобы не говорить о всем прочем, неужели они допустят, чтобы остался в живых хотя бы один свидетель? Не допустят они этого, это я вам говорю, Шома Люстиг, которого все считают старым, злобным пессимистом, хотя я всего лишь старый и я не хочу прятать голову в песок, как вы. Наступила полная тишина, и тут я вдруг услышала голос Аги. Видите ли, господин Люстиг, поверьте, все мы тоже боимся этого. Если бы было не так, не был бы морг переполнен телами самоубийц, вон уже и ноги их высовываются наружу, потому что у того чертова дровяного сарая, который сейчас в лазарете используют как морг, даже дверей нет, так что все, кто проходит мимо, может видеть эти желтые ноги. Но ведь, видит Бог, сейчас май 1944 года, каждый ребенок уже знает, что война проиграна, немцы уже не продвигаются дальше, не захватывают страны одну за другой, а наоборот, бегут. Причем бегут назад, после Сталинграда все время бегут. Дай-то Бог, чтобы прав был не ты, а эта дамочка, сказала жена дяди Люстига. А дядя Люстиг молчал. Видишь, Дневничок, в школе я никогда не смогла бы так же подробно записать все, что объясняют учителя. Аги мне часто говорила, мол, если ты будешь слушать внимательнее и записывать, что рассказывают учителя, дома тебе меньше надо будет учиться. Сейчас, мне кажется, я слово в слово записала то, что слышала ночью, хотя стоит такой гвалт, дети вокруг так вопят! Милый мой Дневничок, я очень боюсь: вдруг то, что говорил дядя Люстиг, окажется правдой. Пиште Вадашу я рассказала сегодня, что слышала ночью. Он ответил: не прислушивайся ты, Ева, малышка, к тому, что мелет этот старый филин, этот Люстиг, и правильно говорит твоя мама, все будет в порядке, так что выше голову, девочка! Пишта слышал, как Аги зовет меня малышкой, и вот теперь я вижу: если и он меня малышкой зовет, то я все же, наверно, нравлюсь ему. Я даже спросила его: а что сейчас делает Вера Петер? Не все ли равно, что она делает, сказал он раздраженно, я рад, что сам я живой. Какое мне дело до Веры Петер! Знаешь, милый мой Дневничок, мне кажется, он уже не влюблен в Веру Петер, и этому я даже здесь, в гетто, очень рада. эээ