в кабинет литературы, который находится в пристройке. Володя очень удивился, спросил, что случилось, но директорская секретарша поспешно отключилась. В вестибюле толкалась куча народа, в основном гимназисты, которых пытались выпроводить сразу несколько учителей, но ребятня что-то взбудораженно обсуждала и упорно не желала расходиться. Об убийстве Володя услышал сразу с нескольких сторон, но без каких-либо подробностей, отчего удивление от звонка Капитоши переросло в изумление. Вот с этим самым изумлением он и нарисовался в кабинете литературы, где его тут же взял в оборот мужик со странно смешливой физиономией по фамилии Горбунов.
Он сообщил, что в связи с расследованием убийства Галины Антоновны Пироговой намерен выяснить, зачем Гриневич вчера отлучался из тренажерного зала и кто ему звонил по телефону. Наверное, Володе следовало тоже задать хотя бы пару наводящих вопросов, а перво-наперво поинтересоваться, с какой стати его в принципе вызвали на разговор, но он растерялся, а от растерянности довольно резко заявил, что имел полное право отлучаться, разговаривать по телефону, и никого это не касается. Вот тогда ему и выдали про время, когда была убита Пирогова, и это время подозрительно совпало с Володиным отсутствием в школе. А еще ему вкратце пояснили, каким образом можно было, воспользовавшись открытым окном в кабинете химии, совершить убийство, отчего Володя совершенно опешил.
Он нес что первое в голову пришло, в принципе понимая, насколько его объяснения нелепы, но ведь он совершенно не задумывался о своем алиби и никогда не был склонен к убедительным импровизам. Закончилось все тем, чем и должно было закончиться, — следователь обстоятельно и не без удовольствия потоптался на Володиной легенде, заверив, что она гроша ломаного не стоит. И тогда Гриневич встал в позу: кто ему звонил и зачем он отлучался из школы — исключительно его личное дело, к Пироговой никакого отношения не имеет, и, если следователю надо, пусть ищет доказательства, а не строит догадки.
Общение с Горбуновым Володю выбило из всякого равновесия, на выходе он едва ли не дверью хлопнул, хотя в душе сознавал: следователь просто делал свою работу, причем вел себя вполне прилично, а во всем надо винить самого себя, вернее, обстоятельства, в которые попал.
Он никак не мог предвидеть эти обстоятельства. И никак не мог о них никому рассказать — слишком дикими, нелепыми и непредсказуемыми по последствиям они были.
Сначала позвонила Саранцева, искала Валеру Мухина. В этот момент Гриневич прилаживал к штанге более легкий диск, вполуха слушая нытье Димы Беляева, дескать, он способен выдержать вес посолиднее.
— Ты, может, и способен, а твои мышцы — нет, — отрезал Гриневич.
Дима вновь принялся что-то возражать, но тут раздался новый звонок, и Володя даже обрадовался — пререкаться с упрямым Беляевым ему совершенно не хотелось.
Голоса в трубке он не узнал, а когда услышал фамилию, весьма удивился. С чего бы вдруг? А потом удивился еще больше, потому как человек очень настоятельно просил его выйти на улицу для серьезного разговора. Ну, очень серьезного и совсем не терпящего отлагательств. Гриневич совершенно не ожидал, что этот человек в принципе может обратиться к нему, учителю физкультуры, и даже встревожился.
Он не просто вышел, а прямо-таки выбежал на улицу и с ходу спросил, что случилось, и услышал такое, отчего сначала обмер, а потом откровенно перепугался. Это был совершенно особый испуг, замешанный не на природной трусости, а на изумлении, на абсолютном непонимании, как следует реагировать на слова и поступки, чтобы реакция эта была правильной и однозначной. А реакция как раз такой и должна была быть — правильной и однозначной.
Володя, конечно, слышал, что люди время от времени попадают в подобные ситуации и воспринимают их по-разному: одни бегут им навстречу, другие — куда угодно, лишь бы подальше. Он немедленно захотел «подальше», но человек, который стоял рядом, не отпускал — в прямом и переносном смысле. Крепко держал за локоть, неотрывно смотрел в глаза и говорил, говорил, говорил…
Наконец он тоже что-то заговорил в ответ, типа того, что это совершенно невозможно, и на это есть масса причин, и вообще подобное предложение никак не согласуется с его принципами, и к этому надо отнестись с пониманием, и… В какой-то момент он вдруг остро осознал, что все его увещевания напоминают жалкий лепет, и мгновенно умолк, насупился, буркнул:
— Будем считать, ничего не произошло, мы вообще не виделись и не общались. Ладно?
— Нет!
Человек еще крепче сжал Володин локоть, сделал резкое движение вперед… Гриневич только успел хватануть ртом воздух, который тут же застрял в горле, вытаращил глаза и так простоял с полминуты, а когда опомнился, кинулся прочь, ощущая на спине прожигающий взгляд.
Нет, он не мог рассказать об этой встрече никому — не то что следователю, но даже Зойке. Особенно сейчас. И дело было не только в принципах, хотя и в них тоже. Володя категорически не хотел огласки, которая ударила бы прежде всего по нему самому, причем ударила бы сильно и одновременно со всех сторон. Как говорится в таких случаях, не бывает дыма без огня, и в дыму уже не разберешь: то ли у тебя украли, то ли ты сам украл.
Но какого лешего Зойка вознамерилась подставить Саранцеву? Как ей такое вообще в голову пришло?! Гриневич, конечно, знал Зойкину решительность, но, рассказав ей о своей беседе со следователем, и помыслить не мог, что она вот так все закрутит.
— Лизавета — это твоя палочка-выручалочка, причем единственная, — сказала Ляхова. — Если полицейские твои звонки проверят, то ее номер определят, поэтому все будет правдоподобно. Второй звонок они, естественно, тоже обнаружат… Но как-нибудь выкрутишься, скажешь, что номером человек ошибся или еще что-нибудь… Я так понимаю, что тот, кто тебе звонил, — въедливо заметила Зойка, — тоже не рвется афишировать встречу с тобой?
— Ну, наверное… — буркнул Володя.
— Значит, у тебя только один выход — алиби, которое тебе Лизавета даст. Иначе полицейские твою тайну все равно вытрясут. Они это умеют. Так что хоть на сей раз мозгами пошевели заранее, если не хочешь правды говорить. Не хочешь? Даже мне? — спросила Зойка с надеждой, впрочем довольно вялой.
— Не хочу. Даже тебе.
— Ну и дурак! — констатировала подруга.
— Сама такая, — мрачно парировал Володя. — А Лиза… это вообще… слов нет! Как она согласилась, а? Или ты ее каким-то образом заставила? — Гриневич посмотрел с подозрением, но Ляхова лишь фыркнула:
— Ничего я ее не заставляла, просто обрисовала ситуацию. Я давно подозревала, что Лизавета — нормальная баба. Оказалось, правда, нормальная.
— И вот просто так решила влюбленной барышней прикинуться?
Ну не мог
