была!
Это настолько верно, что я сам должен был занести ее на страницы нашего корабельного журнала.
— Да, старший, я провинился... однако, совесть моя чиста, и я никого не убил...
Все эти трупы завертелись теперь вихрем вокруг меня, вызывая головокружение. Они уже больше не плыли, а я все еще их видел, одних со ртом широко раскрытым для последнего призыва, других, с глазами навсегда устремленными на их последнюю звезду. Они неслись, неслись целыми кучами, гуськом, попарно, шесть вместе — один совсем отдельно, маленький, как ребенок, и напоминали гостей на свадьбе, которые, сбиваясь, неслись в последнем бальном хороводе.
— Нет, — повторял я бессмысленно, — нет я никого не убил, господин Матурен Барнабас.
— Ну и ладно! И я тоже! — ответил он мне, повернув голову, чтобы взглянуть на бочонок, остановившийся у ступенек второй лестницы.
И он выловил бочонок.
Я вернулся на маяк. Ноги у меня дрожали, глаза почти не смотрели.
Я нагляделся на всю свою жизнь!
Мой обед не занял много времени. Отломав кусок сухаря, я выбрался на круговой коридор.
Наверху воздух был чище.
Я занялся в своей комнате разборкой небольшой части механизма фонаря, которую мне нужно была почистить.
Затем, прибавив масла в масленки, чтобы лучше функционировали регуляторы, я покончил со своей работой и взялся за первую попавшуюся книжку, стараясь больше не думать об ужасной процессии мертвецов.
А между тем мне в голову гвоздем засела одна мысль.
Почему, черт возьми, мимо нас не пронесло ни одной женщины? Сначала эта мысль меня немного утешила. Я читал „Поль и Виргиния”, очень трогательную историю, которая кончается тем, что женщина тоже тонет. И я представлял себе длинные светлые волосы (а может-быть, и темные, я не уверен), этой девушки, распростертой на песчаном берегу, когда Поль... Да, почему ни одной женщины? Во-первых, конечно, потому, что, на основании истинно французской вежливости, дам непременно спасают, затем, они путешествуют меньше мужчин. Они остаются дома в тепле, окруженные ребятишками, которые играют около их юбок.
Книга выпала из моих рук.
А все те, что ждут своих мужей, там на пристанях!
Во всяком случае, я с удовольствием бы утешил одну из них...
Иметь жену нежную, любящую, ждущую тебя со своей розовой мордочкой, готовой для поцелуя при возвращении...
— Как кошки!..
И мне снова вспомнилась поговорка моей маленькой чернокожей.
Я ее видел опять во время моей второй остановки в Мальте, но она была занята и дала мне только свой портрет. Я благоговейно хранил эту фотографию, всю засиженную марсельскими мухами.
О, женщины!
Я задремал и, полугрезя, полумечтая, я видел странный сон.
Мне снилось, что одна утопленница... с волосами старика, с его ночными волосами...
Я проснулся, по привычке, как раз к началу моей вахты и с трудом поднялся на ноги.
— Отвратительный сон! — воскликнул я. Мне было безумно стыдно за это... приключение.
...В конце концов, я в этом уже не так и виноват, и, говоря откровенно, на башне Ар-Мен и не могли сниться другие... сны.
— Это Башня Любви! — проворчал я, чтобы подсмеяться над своей собственной слабостью.
Вспомнив о том, что я нахожусь на Башне Любви, я удивился, не слыша обычного напева моего старшего. Неужели ловля обломков задержала его на всю ночь на лестнице эспланады?
Я осмотрел лампы и протер стеклянные стенки фонаря, которые все время покрывались темными пятнами от липких капель этого вечного дождя. Снизу, из подземелий утеса поднимались долгие рыдания, волны бросали свою безнадежную жалобу, содрогаясь в безумном гневе, почувствовав свое бессилие разрушить нас... море ведь такое доброе! Вдруг иная песенка добралась до меня, но не по винтовой лестнице из средины башни, а снаружи, то-есть с воли. Старик напевал свой мотив в той стороне, где находился кит, за маяком, и звуки удалялись.
На мгновение у меня все помутилось в голове и начинало казаться, что я схожу с ума! Черт! Не трудно потерять рассудок, увидев столько мертвецов в один вечер. Старик отправлялся куда-то, бросив маяк, и распевая самым мирным образом свою адскую песенку.
— Да на чем же он?
На шлюпке, о, дьявол!
Тогда все осветилось ярким светом. Он, наверно, заметил какого-нибудь добраго христианина, еще с признаками жизни и отправился спасать его.
Утопающий в этих местах, когда „Dermont-Nestle” погиб уже девять дней тому назад?
— Х-м! Я начинал свихиваться.
— Не мешает, паренек, обратить посерьезнее внимание на твой котел! Он действительно, что-то через-чур раскипелся...
На самом деле, совершенно нельзя себе представить, чтобы утопающий, сохранивший хотя какие-нибудь признаки, жизни, очутился на спине кита. Во-первых, он не удержался бы там ни стоя, ни сидя в течение трех минут. Я кроме того, чтобы туда попасть, нужно представлять из себя комок мягкого теста, узел с бельем, который уже больше не борется за свою участь,
Я наклонился над морем. Но дождин затянул туманом даль, лучи ламп обратились в желтый пар, а риф находился от нас в двухстах метрах.
Голос ведьмы все удалялся.
— А старик хорошо управляет лодкой! — подумал я, решив, во чтобы то ни стало, сохранить свой рассудок среди всех этих необычайных происшествий.
В глубине души я упрекал его за то, что мы не спустили лодку в самый вечер катастрофы. Это было бы гораздо естественнее.
Я продолжал наблюдать за огнями до конца этой ужасной ночи, предполагая, что больше уже не увижу никогда Матурена Барнабаса.
На другой день, за завтраком, мой старший сидел перед дымящимся супом, который я осмелился приготовить своей собственной властью.
Он возвратился из своей ночной прогулки, но чувствовалось, что это ему удалось не без труда! Ох! несчастный старик имел такой печальный вид! Ну и рожа же у него была! Голова совершенно ушла в плечи, глаза гноятся, щеки восковые, руки трясутся. Весь он, еще грязнее и угрюмее чем всегда, ясно говорил о том, что его предприятие со спасением не удалось.
Он с жадностью поел моего супа, выпил стакан своей водки и затем, немой, как рыба, отправился спать.
В течение двух дней он не разжимал зубов и исполнял все свои обязанности, напоминая часы, которые отбивают время только потому, что они заведены.
Мертвые перестали делать нам визиты, и я стал подготовляться к тому, чтобы воспользоваться отпуском при следующем посещении пароходика. На юте „Святого Христофора” всегда имеется заместитель, он высадится, крутясь, в свою очередь на канате, а я удеру.
Я захвачу с собой заметки по поводу гибели английского корабля, длинный список
