благодетели.
— Что ты, что ты! — замахала мать руками. — Мы богу должны за них молиться, а ты ругаешься!.. .
Заглянув в огорченное лицо матери, отец уже мягче добавил:
— Собирай ужинать. Ленка, сбегай-ка за Никифором. Пусть зайдет.
Мать обрадованно засуетилась.
Тетка Марья была на работе. На постели, подложив кулачок под толстую, разрумянившуюся щеку, сладко спала Грунька. Петька сидел на полу, поджав калачиком ноги. Он не отрывал восхищенных глаз от дяди Никифора, который, устроившись на корточках, выстругивал из дощечки лодочку. Моего прихода они оба не заметили.
— Он его поставил на колени в угол и заставил повторить сорок раз, — возбужденно говорил Петька. — А Димка у нас картавый. Повторял, повторял, и все равно вместо «бакалея» у него выходит «балакея». Тогда Федор Ардуванович как схватит его за ухо и давай крутить! Прямо до крови. Димка терпеливый, молчит. Я бы не вынес. — Петька умолк и сердито нахохлился. — Я бы ему наподдал! .
— Пусть попробует пальцем тронуть! — угрожающе произнес дядя Никифор, хмуря кустистые светлые брови. — Обожди, дай срок, мы с твоим учителем потолкуем по-своему, по-рабочему. Не позволим изгаляться!
Я передала просьбу отца. Дядя Никифор, стряхнув с колен золотистые стружки, поднялся. Петька тоже увязался за нами. Прошло совсем немного времени, как дядя Никифор перешел к ним жить, а Петька уже ни на шаг не отстает от него.
* * *
Стол был заставлен тарелками с засоленными рыжиками, огурцами, кислой капустой. От горячей картошки, рассыпчатой и искристой на свету, шел ароматный парок. Отец расхаживал по комнате крупными шагами и на ходу что-то горячо говорил зашедшему Кланькиному отцу — дяде Семену, который сидел на табуретке и, наклонив взлохмаченную голову, слушая, уныло молчал.
— Что это у вас за праздник? — удивленно спросил дядя Никифор, входя вслед за мной и окидывая взглядом по-праздничному собранный стол.
— А ты не спрашивай. Садись, — пригласила радушно мать. — И ты, Семен, садись. Куда заторопился?
Дядя Семен стеснительно потоптался на месте.
— Садись, садись! — Отец подтолкнул Кланькиного отца к табуретке.
Мать осмотрела еще раз стол, собрала в кучку раскатившиеся баранки, поставила на видное место голубую узкую тарелочку с селедкой. Потом, покопавшись в шкафчике, вытащила запечатанную темным сургучом бутылку. Отец вопросительно взглянул на дядю Никифора. Тот, слегка усмехнувшись, кивнул головой.
Получив от матери по кренделю, мы с Петькой забрались на полати.
— Наливай по маленькой, Мартын, — распорядился дядя Никифор. — Ну, за что же пьем?
Мать, слегка покраснев, обрадованно рассказала ему о счастье, выпавшем на мою долю.
— Слыхал? — насмешливо улыбнулся отец. — За благодетелей пьем! — Он рассерженно опорожнил стаканчик, отставил его в сторону.
— Они ведь добра желают. Может, потом в гимназию примут... — начала было мать.
— Нет, Анна Федоровна, — перебил дядя Никифор. — О гимназии ты выбрось думки. Учить наших ребят им невыгодно. Чем работница темнее, тем им спокойнее. А что в хор приняли, так это они не для Ленки стараются. Им голос ее нужен. Хозяину лестно, что его хор славится. Счастье нашим детям мы должны сами добывать. А пока нами командуют, не будет его.
— Эк куда завернул! — крякнул дядя Семен. — Подняв голову, он оглянулся на дверь. — Да разве их сломишь? У них вон какая силища, — полушепотом добавил он.
— Сломим, — уверенно произнес дядя Никифор. — У нас силы побольше. Время всему нужно. Оно придет, и скоро. — Его голос спустился до шепота.
Петька недовольно заворочался и заворчал:
— И чего расшептался? Как будто здесь чужие! — Отбросив недоеденную баранку, он спустился с полатей.
— Вон они какие, дела-то! — проговорил удивленно дядя Семен. — По твоим-то словам ровно и правда выходит так. — Приподняв голову, он почесал ручищей в затылке.
Мать развязала платок и хмельными глазами взглянула на отца.
— Так-то, Анна Федоровна. — Дядя Никифор, смеясь, подмигнул отцу: — Споем, что ли, Мартын?
Отец приосанился, пригладил кудри. ~
— Запевай, Мартынушка, — размягченным голосом попросила мать.
И вот в нашей каморке вспыхнула песня. Сначала робко, тихо, а потом, разлившись, захлестнула волной:
Выплывают расписные Стеньки Разина челны...
Голос у матери тоненький, неуверенный. Словно туго натянутая струна, он готов вот-вот оборваться. В глазах матери притаился едва приметный испуг и тихая грусть. Дядя Никифор, полуобняв одной рукой Петьку, задорно вскидывает голову, притоптывает ногой. Подперев огромным кулаком щеку, Кланькин отец гудит что-то невразумительное, однотонное. Отец раскраснелся, словно до краев налился песней и радостью. Его могучий голос льется смело, свободно, заглушая все остальные.
В каморку начинают заглядывать соседи.
Этот день, как яркая ниточка, был коротким. На другое утро я с удивлением увидела мать в постели. Это было настолько необычно, что я протерла глаза.
— Доктора не смейте звать. Так встану. Сегодня отлежусь, а завтра — на работу. Некогда разлеживаться. Волка ноги кормят, ткачиху — руки, — говорила мать суетившемуся возле нее отцу.
Я не пошла в школу, просидела весь день около матери. К вечеру ей стало хуже, и доктора все же пришлось позвать.
— Воспаление легких, — коротко заявил седой, в белом халате доктор, выписывая рецепт.
— Она не умрет? — спросила я шепотом у отца.
— Что ты болтаешь? — ответил он, вскидывая на меня встревоженные глаза.
Вечером прибежала ко мне Лиза и обрадованно сообщила, что меня и Ниночку приняли в церковный хор. Я ничего не сказала в ответ. Тревога за мать заслонила эту радость.
Голубой листок
В открытую форточку доносятся крики прилетевших грачей. Мать на фабрике. Она проболела около месяца и сегодня впервые вышла на работу. Я тороплюсь в школу, собираю раскиданные по столу книги. Под руку попадает синяя отцовская тетрадь. Я опасливо скашиваю глаза на постель. Отец спит. Солнечный луч лег на его лицо, и кажется, что отец улыбается. Накануне он долго что-то писал и, наверно, забыл тетрадь. Обычно он прячет ее в сундучок.
Я перелистываю странички. Трудно разобрать, что написал отец. Из тетради выпадает голубой листок, сложенный вчетверо. Точно такой же читал дядя Никифор вечером у нас в каморке, а потом спрятал в свой валенок.
Прочесть я успеваю только два слова: «Пролетарии всех...», дальше мешает Петька. Неожиданно влетев в каморку, он остановился на пороге.
Сегодня Петька весь светится. На
