являются изначальными рок-декларациями, первая — это основополагающий миф, история о деревенском пареньке, умеющем играть на гитаре словно звенеть в колокольчик, а вторая — это практически описание его прослушивания, описание удовольствия от этого.
Группа делает незначительный манёвр, переключаясь на вторую песню, и Роттен впадает в панику. «Я не знаю слов, — говорит он. — Я не знаю, как это начинается. Я забыл!» В его голосе столько измождённого смятения, что он, кажется, вот-вот выбежит из студии. «Прекратите, остановитесь!», — снова кричит Роттен. Брутальный цинизм борется с отчаянием в его голосе и уступает — группа не останавливается ни на секунду — и он делает ещё одну попытку: «Как там начинается?» Барабанщик Пол Кук — с разрешения Джонатана Ричмана, сочинившего это в 196g году в возрасте 18 лет в Бостоне, — отзывается: “One, two, three, four, five, six”. Это и есть первая строчка “Road Runner”. И с этими словами Джонни Роттен, ещё не анархия и не антихрист, а только подросток, создающий новую культуру из старых аккордов, срывается с места.
Когда Ричман
Когда Ричман наконец-то записал “Road Runner”, песня являлась самой обычнейшей в мире и наистраннейшей. Он появился где-то в 1970 году, но был таким исполнителем, что не стой он на сцене и не приковывай к себе взгляды, вы бы не обратили на него внимания; темы его песен были традиционны (автомобили, девушки, радио), но с таким наложением последовательностей и обыденного реализма, которые делали привычное странным. Он пел о стоянии в очереди в банке и о влюблённости в тамошнюю кассиршу (а может, и о жалости к ней, о попытках сделать выбор: не стать ли кассиром или дождаться, когда она поднимет глаза, и не смотреть, на кого обращается её взгляд). Он пел о ненависти к хиппи, потому что их замашки были под стать их тёмным очкам, и из своего абсолютного самодовольства они не замечали ничего вокруг, потому что отвергли всё хорошее, живое и прекрасное в современном мире.
Музыка Ричмана не казалась вполне нормальной. Когда я был на его концерте в 1972 году, группа — Modern Lovers, так он всегда называл любую группу, с которой вместе играл, — находилась на сцене, но при этом ничего не происходило. Не знаю почему, но я обратил внимание на коренастого паренька с короткой стрижкой, слонявшегося среди редких зрителей в синих джинсах и белой футболке с надписью, сделанной карандашом: «Я ЛЮБЛЮ СВОЮ ЖИЗНЬ». Затем он забрался на сцену и стал играть на самой громкой гитаре, что я слышал в своей жизни. «Как это круто! — сказал кто-то рядом со мной. — А, может, и ужасно?»
«Я не пел и не играл до пятнадцати лет, пока не услышал The Velvet Underground, — рассказывал Ричман спустя годы. — Они создавали атмосферу, и я знал, что могу так же!» Он получил поддержку: с ним заключил контракт рекорд-лейбл “Warner Bros.”, у которого штатным продюсером числился Джон Кейл, ранее участник The Velvet Underground, и именно он стал тем, кто занимался записью Ричмана — Адам вошёл в студию вместе с Богом.
Альбом, который они записали, не был выпущен, а группу распустили. “Road Runner” оставался слухом до 1975 года, когда Ричман собрал в Беркли новых Modern Lovers и записал песню ещё один, последний раз. Песня вышла в ничем, кроме неё самой, не примечательном сборнике местных групп и с тех пор превратилась в классику. Более непритязательный материал трудно представить: только бас, рабочий барабан и тренькающая гитара, что звучало смесью настройки перед записью на “Sun Records” в 1954-м и демо The Velvet Underground образца 1967-го. Подобно “Every Picture Tells а Story” Рода Стюарта — семиминутному катаклизму, где нет почти ничего, кроме ударных, баса и акустической гитары, — “Road Runner” доказывал, что вся сила рок-н-ролла — в рывках от одного мгновения к другому, в невозможности переходов.
“One, two, three, four, five, six”. Раз-два / Раз-два-три-четырe — это традиционный рок-н-ролльный старт; в 1976–1977 годах, при взлёте панка, бемоль «раз-два-три-четыре» могла бы стать панковским знаком. Панковское отсекание на старте «раз-два» свидетельствовало о готовности обходиться без какой-либо разминки, без истории; ричмановское дополнение «пять-шесть» означало, что он не был готов, что он делает глубокий вдох и готовится к такому рывку, как никто до него.
«Дорожный бегун, дорожный бегун[26] ⁄ Проезжает больше нескольких миль в час ⁄ Едет мимо Stop ‘n’ Shop[27] ⁄ С включённым радио». Задыхаясь от удовольствия, от подростковой ностальгии по прошедшему дню, Ричман претворяет желаемое в действительное. Он проносился мимо “Stop ‘n’ Shop”; но сперва для пущей уверенности он прогулялся около супермаркета и убедился, что нестись мимо на машине гораздо лучше, потому что можно включить радио.
Отсюда Ричмана уносит восторг, а затем и фантазия. Он «чувствует себя частью современного мира», он «влюблён в современный мир». Он «воображает себя дорожным бегуном». Он покидает Бостон, выезжает на 128-е шоссе — и мчит без ограничений. Врубает радио и слышит 1956-й: «притаившийся в кустах за 57-м».
Группа разгоняется в стиле Джеймса Брауна, а затем Ричман снижает обороты, как Джерри Ли Льюис в середине “Whole Lotta Shakin’ Goin’ On”, — то, о чём сначала он исходил криком, теперь шепчется, обдумывается, пугает. Он был на 128-м шоссе. Было темно, холодно, пахло соснами, он слышал их, проносясь мимо со своим включённым радио, он уловил холодный неоновый проблеск — тот самый современный мир, который он искал. Группа разгоняется вновь, и Ричман пересказывает то, что он видел. «Теперь, ребята, что об этом думаете?» — «С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО», — отвечают они ему, и это то, что он хотел услышать: «Отлично! У нас АМ-диапазон!» — «С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО», — отзывается группа. «Мне кажется, у нас есть сила и есть магия». — «С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО». «У нас есть ощущение современного мира». — «С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО». «У нас есть чувство современного звука». — «С ВКЛЮЧЁННЫМ РАДИО».
Ричман делает ещё один глубокий вздох — и я улыбаюсь всякий раз, когда слушаю песню, от предвкушения того, что последует дальше. До этого каждая фраза в этой песне — в самом обыкновенном пересказе того, что переживают миллионы людей в одну из идеальных юношеских ночей, — расчленяется и воссоздаётся. Каждая фраза уменьшается до слова, слово выпадает из фразы, куплет и припев превращаются в шаманское камлание, припев, распадающийся, старается удержаться в ритме необъятного стиха рифмоплёта, и каким-то образом это ему удаётся, хотя с того момента слова уже почти не слова, а только баннеры “Burma Shave”[28], проносящиеся
