и немногие деловые бумаги». «В конце расследования мне было объявлено, – утверждал Перрен, – что я свободен покинуть Россию и вновь приехать, так как против меня ничего не имеется… Когда я вновь переезжал через Торнео, чтобы вернуться в Стокгольм… они были сама вежливость… Я, конечно, учитываю обстоятельства переживаемого времени и понимаю, что они не могли поступить иначе, но когда кто-нибудь сознает, что он телом и душою стоит за святое дело, как я, обращение, подобное указанному, очень тяжело». Перрен обременял своего будущего клиента «маленькими просьбами»: приготовить для него комнату в каком-нибудь отеле (в предшествующий раз телеграмма с заказом получена была после приезда) и «быть встреченным кем-нибудь на станции, «напр., вашим зятем, которого я так люблю».
Прикладывая вырезку из газет, издающихся в Христиании, о том, что Протопопов собирается «драться на дуэли»540, Перрен пишет, что он «остался совершенно покоен, хотя бы в ней говорилось о десяти и более дуэлях», но позволяет себе дать совет «относиться хладнокровно и философски к нападкам врагов. Помните, что вы в нынешние дни являетесь человеком не только национальной, но и международной репутации… и если находятся “дурные глаза”, то мы будем знать, как с кем бороться. Я в этом отношении, однако, не о всем осведомлен; моя главная забота – ваше здоровье… Я буду верным всегда и готов служить вам по мере своих способностей. Я сознаю свою ответственность и принимаю ее со спокойствием и уверенностью, что я буду иметь успех». И вновь комментатор должен «насторожиться» и послать упрек следователю Гирчичу, который совершенно игнорировал «тайну», заключенную в этих строках.
Письмо Перрена пришло одновременно с телеграфным запросом 7 января посланника в Стокгольме по поводу просьбы «американца доктора К. Перренна», заявившего в посольстве, что «получил личное приглашение министра вн. д. спешно прибыть в Россию». «Миссия, – заключала телеграмма, – не имеет никаких сведений о личности Перрона. Вообще он производит впечатление скорее странное»541. Пришла и телеграмма от самого Перрена. На подлинниках Протопопов поставил резолюции: «желательно помочь», «просить мин. ин. д. о выдаче паспорта», «нет ли справок в Департаменте» (полиции)? Справка полицейская была неблагоприятна542, в силу чего Протопопов через миссию ответил Перрену: «Ныне, в виду особых обстоятельств военного времени, я лишен, к сожалению, возможности оказать вам содействие к прибытию в Петроград. О дальнейшем не замедлю поставить вас в известность и надеюсь, что в скором времени осуществлю свое желание лично повидаться с вами». Проект ответной телеграммы был составлен в канцелярии и первоначально лаконически гласил: «Votre arrivee impossible». Протопопов нашел ее «резкой» и изменил, приписав «по военным обстоятельствам» и «после войны сообщу». Перевод был сделан в канцелярии, причем слово «сообщу» переведено «donnerai nouvelles», а «после войны» – «ulterieurеment». «Двоякая возможность понимания этой редакции мне в голову не пришла», – показывал в Комиссии Протопопов.
После отказа со стороны Протопопова на его имя через миссию пришло еще одно письмо Перрена. Оно до нас пока еще не дошло – оно «пропало, нет подлинника, нет перевода». Вот поле для подозрений и предположений: «нет третьего письма, потому что оно говорило слишком много». О содержании его известно из показаний как самого Протопопова, так и тов. мин. вн. д. Куколь-Яснопольского и директора канцелярии Писаренкова. По словам Протопопова, Перрен уведомлял, что, несмотря на «предупреждение», он «все же сделал попытку приехать, но это ему не удалось», и что он будет «на расстоянии» стараться принести пользу здоровью министра, действуя «телепатическими пассами»: каждый раз, когда Протопопову грозит неприятность или опасность, Перрен «чувствует нервность». Спирит предупреждал, что в момент «его пассов» министр будет чувствовать «сонливость», и составлял для своего заглазного пациента «гороскоп»: несколько раз находил он «почти столкновение планет Сатурна и Юпитера, но в последнюю минуту столкновение не происходило; в январе Протопопову грозит опасность 18-го, в февральские дни Протопопов должен быть «осторожен» 5, 8, 14, 15, 16, 18, 24, когда «лучше не выходить и принимать людей только близких». «Это письмо, – свидетельствовал Протопопов, – я показывал многим (помню Куколю, Васильеву), оно лежало у меня на столе, и Куколь сделал себе выписку опасных дней, чтобы мне о них напомнить». Писаренков помнил, что в одном из писем (третьем) Перрен выражал соболезнование по поводу смерти Распутина и говорил, что он «напрягал все свои силы, чтобы помешать этой смерти, но не смог этого сделать». Какой особый, по сравнению с другими письмами, скрытый смысл, побудивший уничтожить письмо, можно найти в процитированном изложении?
Протопопов указывал, что копия двух писем Перрена у него со стола исчезла в январе, но дважды подчеркивал, что копия третьего письма, которую он показывал «многим», перед обыском в революционные дни лежала у него на левой стороне письменного стола, вместе с тем Протопопов утверждал, что третьего письма он в оригинале не видел – ему был дан лишь русский перевод. Не проще ли предположение, имеющее характер полного правдоподобия, что оригинал третьего письма и был тем самым подозрительным документом, который смутил мин. ин. д. Временного Правительства и который он передал на рассмотрение своему коллеге министру юстиции? То, что говорили Милюкову в министерстве относительно особого шифра, которым было замаскировано письмо, относится скорее всего к досужей игре уже мемуарного воображения. После письма, помеченного 31 января, в министерство ин. д. и Департамент полиции поступили лишь две короткие телеграммы, касающиеся дела Перрена, – телеграмма Перрена, запрашивавшая о получении Протопоповым телеграммы 31 января, и «собственноручно написанный его высокопревосходительством ответ»: «письмо получил. Сердечно благодарю; очень опечален, что война и военные обстоятельства препятствуют нашей встрече. Лучшие пожелания». Письмо это в «секретном журнале Особого Отдела» помечено датой 24 февраля.
Такова, в общем, довольно ясная картина сношений министра Протопопова с хиромантом Карлом Перреном. В Чр. Сл. Ком. по первоначалу пытались найти в них уличающий криминал и прежде всего в том, что последняя телеграмма по сведениям, имевшимся в Комиссии, была отправлена Протопоповым 27 февраля, когда в Петербурге началось уже восстание. «Господи Иисусе! Как это может быть? Русского стиля? – возопил допрашиваемый. «Вот это-то и любопытно», – заметил тов. пред. Комиссии Завадский. «Нет, этого не может быть… Положительно невозможно», – категорически заявил Протопопов. У Комиссии были и другие «сведения»: «Этот человек (т.е. Перрен) ездил к русской границе для секретных свиданий с некоторыми русскими». «Это факт», – утверждал председатель Комиссии, очевидно, узнавший о таком факте из «справки» французской контрразведки, присланной русским военным агентом в Швеции. «Мне это
