А. Александровым политической позиции Манна: «…когда я у него был в этом году, он мне сказал, что никогда не вернется в Соединенные Штаты, что он окончательно порвет с Соединенными Штатами, и считает своим долгом бороться с американскими поджигателями войны до последних минут своей жизни»[2248]. Еще комичнее звучали вычеркнутые из стенограммы слова Банфи о том, что Манн сплачивает вокруг себя советских людей (в основном — интеллигенцию), «принадлежащих к самым различным политическим партиям»[2249], которых в Советском Союзе попросту не было. Подобные суждения, часто повторяющие друг друга, были высказаны почти каждым членом Комитета, сами по себе они не представляют интереса, становясь выгодным фоном для проявляющей себя в полную силу сталинской культурной политики.
Дилемма решилась на финальном заседании Комитета 18 декабря 1954 года. Скобельцын сообщил собравшимся, что 13 декабря имел место разговор «доверенного лица» с Томасом Манном, который
отрицательно отнесся к возможному выдвижению его кандидатуры на международную Сталинскую премию, т. к. он считает, что присуждение ему такой премии ограничило бы его влияние в широких кругах как в Западной Германии, так и в других капиталистических странах[2250].
Ответ Манна был недвусмысленным. Между тем каждый из экспертов понимал еще на стадии предварительного обсуждения, что вероятность положительного решения писателя стремится к нулю. Больше в Комитете споров не возникало: окончательное утверждение списка кандидатов продлилось около часа, премию единогласно присудили Бертольту Брехту — «альтернативному» Манну претенденту, на которого, судя по материалам фонда, даже не был подготовлен русскоязычный вариант биографической справки[2251]. Постановление Комитета по международным Сталинским премиям «За укрепление мира между народами» «О присуждении международных Сталинских премий „За укрепление мира между народами“ за 1954 г.» утвердили 18 декабря 1954 года[2252]. Помимо Брехта, в нем оказались бирманский писатель Такин Кодо Хмайн и кубинский поэт Николас Гильен. 28 марта 1955 года Брехт написал Скобельцыну письмо, в котором сообщил, что с удовольствием приехал бы в Москву с женой Еленой Вейгель в промежутке между 10 и 15 мая и получил бы присужденную ему премию[2253]. Вскоре Брехт с признательностью принял премию и, оправдав возложенные на него надежды, сказал в Международном комитете: «Эта премия представляется мне высшей и, пожалуй, наиболее почетной наградой из всех существующих ныне»[2254]. Церемония награждения состоялась 22 мая 1955 года в Свердловском зале Кремля. Это был последний раз, когда международная Сталинская премия была присуждена писателю. Через полтора года история этого института фактически закончилась.
«Подачки со стола атомно-пушечных королей»: Антинобелевская кампания как апофеоз культурной войны
Установка на конфронтацию с некими деперсонифицированными «поджигателями войны»[2255], содержавшаяся уже в учреждавшем премию указе, обнаруживает мнимость постулировавшегося СССР примата «мирного сосуществования». К моменту создания премии борьба за союзников, явно наследовавшая раннесоветской практике «вербовки», стала столь ожесточенной, что потребовала от советского руководства решительных мер. Вручение первых международных Сталинских премий совпало с усугублением «антинобелевских» настроений в среде советских «миротворцев». Склонность советского руководства к параллельному осуществлению сонаправленных мер проявилась и в деле противодействия работе Нобелевского комитета: помимо факта учреждения альтернативной институции, имевшей статус международной, в ряде учреждений и административных структур, а также на страницах центральной советской прессы была развернута широкая целенаправленная критическая «проработка» нобелевских лауреатов во всех отраслях науки и искусства. Однако наибольшее количество нападок обрушилось именно на награжденных писателей. Стоит отметить, что эта идеологическая кампания не отличалась последовательностью и в многочисленных локальных мероприятиях была рассогласована. Например, критика «вредных» работ[2256] литературоведа Т. Л. Мотылевой в 1949 году за «искажение» культурного значения Толстого и приписывание ему роли «учителя декадентов и проповедников империалистического разбоя» — нобелевских лауреатов по литературе М. Метерлинка и Б. Шоу[2257] слабо соотносилась с тем, что пьесы тех же Метерлинка и Шоу активно шли на сценах центральных театров СССР, подтверждение чему без труда находится в театральных программах тех лет. Так, «Синяя птица» Метерлинка в постановке К. С. Станиславского, Л. А. Суллержицкого и И. М. Москвина на музыку И. А. Саца была показана в МХАТе 15 января 1950 года[2258], а пьеса Б. Шоу «Лондонские трущобы» (пер. П. Бакулина) в постановке Э. Б. Краснянского шла на сцене Московского театра сатиры 23, 24 и 25 мая 1950 года[2259]. Пьесой Б. Шоу «Пигмалион»[2260] (пер. Н. Константиновой) в постановке четырехкратного лауреата Сталинских премий К. А. Зубова завершился сезон в филиале Малого театра на Большой Ордынке (пьеса была показана дважды — 26 и 29 декабря 1950 года)[2261]. Не совсем ясно, объясняется ли эта асинхронность избирательностью подхода или, что наиболее вероятно, неумолимым движением к демонтажу сталинских политического и эстетического режимов, но такая неупорядоченность принимаемых мер сама по себе вполне показательна.
Наиболее характерным примером пасквилянтских сочинений тех лет является статья «Премии, начиненные динамитом войны»[2262] за подписью В. Дружинина[2263], напечатанная в «Литературной газете» 28 декабря 1950 года. По всей видимости, автором ее является не кто иной, как бывший соработник О. Берггольц по радиокомитету в годы блокады Ленинграда, автор исторической и военно-приключенческой прозы Владимир Николаевич Дружинин (1908–1995). Репрезентативность этого текста состоит в том, что Нобелевская премия не столько осмысляется в контексте идеологической конфронтации СССР и Запада, сколько сама объявляется инструментом проведения «милитаристской» политики «американских фабрикантов смерти» в отношении «миролюбивых» стран народной демократии. Попросту говоря, эта политика оказывается содержанием структуры, определяет специфику ее функционирования и сама становится тем «топливом», на котором и работает институциональный механизм премии. Такая постановка вопроса во многом объясняет и особенности вышеописанной советской ситуации. Дружинин писал: «Нетрудно догадаться, что раздает эти (Нобелевские. — Д. Ц.) награды та же самая кровавая рука, которая сбрасывает бомбы на беззащитных женщин и детей Кореи»[2264]. Центральным же идеологическим жупелом в этот период становится идейное «пособничество» гитлеровскому режиму, в котором начинают обвиняться все неугодные сталинскому режиму, удостоившиеся, по словам Дружинина, «подачки со стола атомно-пушечных королей».
Как мы пытались показать выше, литература не столько на уровне конкретных текстов, сколько в связи с институциональными формами ее существования в период ранней холодной войны (1945–1953) мыслилась как приоритетное поле идеологической конфронтации с «империалистическими агрессорами». Именно этим и вызвано особое внимание Дружинина к Нобелевским премиям, предназначавшимся писателям:
Премия Нобеля по литературе используется для того, чтобы привлечь внимание к расистским высказываниям такого престарелого поджигателя войны, как лорд Бертран Рассел. Его книги — сплошной панегирик войне, насилию, мракобесию; он ратует за ликвидацию национальной независимости европейских народов, за «американское руководство» над всем миром. На пресс-конференции, созванной недавно по случаю награждения Рассела, этот «литератор» вновь открыто грозил Советскому Союзу атомной
