от старой пушки и полуразложившуюся, около которой кормились сомы, корову, но тело Распутина не нашли.
– Где же он? – обеспокоенно начал расспрашивать водолазов Глобачев.
– Здесь очень сильное течение, ваше высокопревосходительство, – стуча зубами, отвечали водолазы, – тело отнесло далеко вниз, может быть, даже уволокло в море…
Глобачев постучал ногою о ногу, потом перчатками потер уши – мороз прижимал, над горизонтом появилась красная полоса неземного стылого света – верный признак того, что наступают затяжные холода.
– В море, говорите, уплыл?
– В море, ваше высокопревосходительство.
Глобачев с сомнением покачал головой, вид у него сделался задумчивым, и он приказал прочистить питерские улицы и исследовать городской снег.
– Зачем, ваше высокопревосходительство? – поинтересовался дотошный следователь.
– А затем, чтобы доказать: ваша версия неверна, господин хороший… Распутина убили в городе и привезли сюда, на Петровский мост. Тело, естественно, кровоточило. Должна остаться кровяная дорожка. Не может быть, чтобы ничего, никаких следов не осталось. Нет такого преступления, которое не имело бы следов. – Глобачев назидательно поднял указательный палец.
Но поиски следов крови на забрызганном петроградском снегу ничего не дали.
– Куда же он делся? – с тоской пробормотал Глобачев: на него давило собственное начальство, прессовало Царское Село, следствием интересовался сам государь, только что вернувшийся с фронта, разные влиятельные старухи типа бабки Головиной, банкиры и фабриканты, готовые отвалить вагон золота, чтобы был найден труп «дорогого Григория Ефимовича», – в общем, было от чего кручиниться бравому жандармскому генералу.
На Петровском мосту было выставлено несколько полицейских постов, полынью обнесли веревкой с красными флажками, а министр внутренних дел Протопопов поехал к царю с «фантастическим прожектом»: ломать лед от Петровского моста до Кронштадта, по рисункам течения, – и искать «старца» в ледовых проломах.
Царь на это не пошел – слишком дорого было, но усердие Протопопова оценил, угостив его папироской из своего портсигара.
– Продолжайте искать! – сказал он Протопопову.
На невский лед тем временем потянулись люди – какие-то увечные старики, награжденные медалями за русско-турецкую кампанию и изгнание янычар с Шипки, хромоногие старухи с бидонами, купеческого вида дамочки со стеклянными банками, дворники и мастеровые люди, каждый со своей емкостью, чтобы зачерпнуть студеной невской водицы, ставшей, судя по слухам, святой: раз в ней утопили «старца» – значит, она святая.
– Этого еще не хватало! – не выдержав, плюнул Юсупов. – Обычную собаку обращают в святого! Тьфу!
– А ведь действительно могут объявить Гришку святым! – изумленно воскликнул Дмитрий Павлович.
Они так и продолжали вдвоем сидеть в Сергиевском дворце. Им уже сообщили, что царь, приехавший с фронта в приподнятом настроении, решительным шагом вошел в спальню Александры Федоровны, вышел же оттуда с побитым видом, на подгибающихся отчего-то ногах.
Через час своим указом он утвердил распоряжение царицы об аресте Юсупова и великого князя Дмитрия Павловича. Известного думского оратора Пуришкевича он трогать не стал – побоялся.
– Не думаю, чтобы Гришка стал святым. – Взгляд Юсупова потвердел, он отвел глаза в сторону, глянул на улицу, потом неожиданно зажмурился. – Неужели и с этим еще придется бороться?
– Русский человек – дурак, – зло произнес Дмитрий Павлович, – я сам русский, по себе это знаю. Примет один раз неверное решение, а потом мается половину жизни.
– Не обобщайте, Дмитрий Павлович, русский человек – это умный человек, но у русских людей, как у всяких других, среди умных попадаются умники, вот они всю картину и портят, потому что каждый умник – это наполовину дурак. Вот эти-то люди все и портят.
Шло время, а тело убитого Распутина так и не было найдено.
Морозы продолжали давить, невский лед сделался каменным, его ни пешней, ни ломом взять было невозможно.
На то, что Распутин где-то отсиделся, скоротал время под подолом у цыганки или какой-нибудь блудливой баронессы – и такая версия была, – надежд у Царского Села не осталось. Иногда оттуда доносился жалобный бабий вой. Воющих голосов было два – государыни и Вырубовой.
Генерал Глобачев продолжал искать Гришкино тело, прочесывал петроградские улицы и морги, свирепствовал в цыганских притонах, надеясь все-таки найти там следы «старца», сантиметр за сантиметром обследовал лед Невы, продвигаясь от Петровского моста вниз, – и мрачнел лицом, ярился, когда к нему приставали с вопросом, будет ли найден Распутин.
Нашли Распутина случайно, совсем не там, где он должен был бы находиться, – строптивое течение сильной реки отнесло его в сторону, швырнуло на приглубую косу всего метрах в тридцати от моста, и там «старец», попав в некую подледную воронку-заводь, покрутился в течении немного и примерз спиной к изнанке ледяного свода.
Один из городовых, чистивший лед пешней, отошел в сторону по малой нужде, чтобы не пачкать «поле действия» своими брызгами, и неожиданно увидел торчащий из-под снежной налипи кусок шубы – Распутин таким образом умудрился подать о себе знать. Похмыкав и покривив намерзший, переставший повиноваться рот, городовой поработал немного пешней, освобождая кусок ткани, потом подергал мех. Тот не поддался, вмерз в лед мертво. Тогда городовой решил вырвать его – и опять не тут-то было: невская сталь прочно держала чью-то тайну.
– Чи Распутин, чи не Распутин? – крутил городовой круглой головой, опасаясь тревожить начальство, но потом все-таки решил, что потревожить надо, и выкрикнул зычно, сметая мощным дыханием крупку со льда: – Ваше высбродь!
– Це-це-це! – обрадованно зацокал языком примчавшийся из-под моста Глобачев.
Следом за ним поспешали еще полтора десятка разных важных чинов в теплых шинелях с меховыми воротниками, в папахах. Городовой разом оробел, язык перестал слушаться его, глаза выкатились из орбит.
– Смотри, служивый, зенки себе не обморозь, – предупредил его генерал Курлов, старый дружок Распутина и Белецкого, неожиданно, сделавшийся трогательно-заботливым: Курлов как крупный эмвэдэшный чин вместе с Глобачевым отвечал за поиски тела «старца».
– Рубите лед! – приказал Глобачев городовым.
Те заработали ломами, пешнями так, что в воздухе повисла хрустящая алмазная пыль. Место это оказалось мелким, течение наволакивало, сбрасывало сюда ил, много ила, и Распутин лежал в этом иле, как на мягкой постели, сверху он обмерз льдом – слой льда был толстым, безобразным, сквозь прозрачные натеки проглядывало страшное лицо «старца» с изуродованным лбом, сбитым набок носом, вывернутым наизнанку одним глазом, с черными сгустками крови, приставшими к бороде.
– Вырубай, вырубай его вместе со льдом, – суетился Глобачев, – и поосторожнее, ребята!
– Что, думаешь, он живой? – спросил у Глобачева Курлов и, не выдержав, захохотал.
– А кто его знает! – Глобачев опасливо зыркнул глазами на впаянного в лед Распутина. – Этот дядя все может придумать.
– Дядя… Что верно, то верно, всем нам он – дядя. Слышал бы Ефимыч наши речи!
Городовые работали так энергично и азартно, что Глобачев распорядился налить им по стакану водки. Прямо здесь же, на невском льду. А на закуску выдать по прянику. Другой еды в здешних «полевых» условиях не оказалось. Но ничего, городовые не обиделись – водка хорошо пошла и под пряник. Городовые заметно повеселели.
Оживление этих людей можно было понять: для них началась «холодная вахта» – бесконечные пляски,
