меня, согревая жаром. Душа наполнилась светом, который никто, кроме него, не мог бы мне дать. По лицу текли слезы. Ригель коснулся моей щеки, нежно погладил ее, и я увидела не волка, а мальчика, который впервые увидел меня на пороге Склепа. Руку, которая не боялась утешать меня в подвале. Руки, которые подхватили меня и обняли, защищая. Лицо, получившее вместо меня пощечину.
Сердце, которое он не решался мне подарить и которое кричало мое имя. Он протянул его мне, сжимая в изрезанных пальцах, и, даже если он никогда не умел любить нежно, он обнажал передо мной самую хрупкую и незащищенную свою часть.
Впервые в жизни Ригель произнес слова, которых я, сама того не осознавая, ждала все эти годы.
Втайне ждала и надеялась.
И даже если я больше никогда их не услышу, а только прочту в его глазах, мое сердце всегда будет наполнено его любовью, потому что неправда, что мы катастрофа. Нет, мы — шедевр.
Я накрыла своей рукой его руку и улыбнулась. Улыбнулась ему сердцем, душой, слезами и этим пластырем на пальце.
Я улыбнулась ему как женщина, которой была, и как маленькая девочка, которой всегда буду.
Его бездонные глаза, которые я всегда буду безумно любить, ответили взаимностью.
Я бросилась в его объятия, крепко-крепко прижимаясь к его груди. Я прильнула к нему каждой своей частичкой, и Ригель сжал меня так, словно я самое маленькое, самое хрупкое и самое драгоценное существо на земле. Он поднял меня на руки, и я притихла у его сердца, как бабочка. А затем поцеловала, и снова, и снова, и снова, каждый поцелуй был улыбкой, каждый поцелуй был слезой, которая соединила нас вместе навсегда.
И на пороге нашего финала я поняла, что если и есть у этой сказки мораль, то… это мы.
Да, мы.
Потому что наши души сияли как тысячи солнц, как вековечные созвездия, там, в беспредельном небе, среди злых ураганов и облаков звездной пыли родилась наша история, волнующая и необыкновенная…
За гранью возможного.
ЭПИЛОГ
Рождественские огни мерцали, как светлячки.
Золотые отблески от зажженной елки разлетались по уголкам гостиной, подсвечивали стеклянные шары, которые отбрасывали тусклый свет на блестящий мраморный пол. Я шла, стараясь не шуметь. На диване перед камином на руках у папы безмятежно спала маленькая девочка, лежа щечкой на его груди.
Голова Ригеля склонилась набок, глаза закрыты. В свои тридцать четыре он очень красив. Нижняя челюсть скрыта под бородой, и каждый мускул в его теле, кажется, подчинен природному защитному инстинкту. От широких плеч и крепких, четко очерченных запястий исходит сила, которая дарит ощущение безопасности.
Я осторожно беру на руки дочку, стараясь его не разбудить. Они провели весь день вместе. Когда она появилась в нашей жизни пять лет назад, Ригель признался мне в своем страхе: он боялся, что не сможет привязаться к ней.
Однако даже по прошествии времени могу сказать с уверенностью, что его страх исчез в тот момент, когда он увидел ее в моих объятиях, маленькую и беспомощную, с черными волосами, такими же, как у него.
Нежную, драгоценную, чистую… как черная роза.
Помню, однажды я остановилась на пороге комнаты и увидела, как они сидят на скамье у фортепиано. Она у него на руках, наряженная в бархатное платьице.
— Папа, расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю, — попросила дочка, как и всегда, глядя на него с обожанием.
Она безумно его любит, от нее только и слышно: ее папа лучше всех, потому что он запускает в космос спутники.
Ригель задумчиво наклонил голову — в профиль хорошо видны его длинные ресницы и точеные скулы, затем взял ручку дочери и расправил пальчики. Подложил под ее ладошку свою ладонь.
Он никогда ни с кем не деликатничает, но с ней…
— Многие атомы, из которых ты состоишь, от кальция в твоих косточках до железа в твоей кро-
ви, возникли в самом сердце звезды, взорвавшейся миллиарды лет назад…
Его плавный глубокий голос наполняет комнату, словно чудесная симфония.
Уверена, что дочка не понимала, о чем он ей рассказывал, но удивленно открыла ротик. Ригель говорит, что она очень похожа на меня, когда так делает.
Тут я вмешалась в их разговор:
— Воспитательница рассказала мне кое-что любопытное, — начала я. — Оказывается, наша дочь не подпускает к себе мальчиков ближе чем на пять шагов, потому что кто-то ей сказал, что они заразные. Ты что-нибудь об этом знаешь?
Ригель бросил на меня быстрый взгляд, пока наша девочка играла с воротником его рубашки. Затем он щелкнул языком и сказал:
— Понятия не имею.
Она посмотрела на него, и ее маленькое личико нахмурилось от беспокойства.
— Я не хочу болеть, как мальчики, папа. Я их не подпускаю. — И обняла папу.
Я же скрестила руки на груди и вопросительно уставилась на Ригеля. Он усмехнулся.
— Мудрая девчушка, — пробормотал он, довольный собой.
Я улыбаюсь, когда вспоминаю эту сцену.
Внезапно я слышу, как она бормочет спросонья у меня на руках:
— Мама?.. — и трет глазки.
— Спи, любовь моя.
Маленькими ручками она обнимает меня за шею, ее мягкие волосы щекочут мне подбородок.
От них пахнет вишневым шампунем. Я баюкаю дочку, пока мы поднимаемся по лестнице.
— Мама, — щебечет она, — у папы болит голова?
— Иногда да. Тогда ему просто нужно отдохнуть — и все проходит… всегда проходит. Твой папа сильный, ты ведь знаешь.
— Я знаю, — уверенно отвечает она своим нежным голоском.
Мы заходим в комнату, и я укладываю дочку в кроватку. Включаю ночник-проектор, и на потолке зажигаются звезды. Накрываю дочку одеялом, а она прижимает к груди мою куклу-гусеницу, отреставрированную, с новой набивкой. Я замечаю, что она смотрит на меня большими серыми глазками и, похоже, засыпать не собирается.
— Что такое? — мягко спрашиваю я.
— Расскажешь мне сказку?
Я глажу ее по голове, убираю с личика волосы.
— Тебе уже пора спать, Роуз.
— Но ведь сейчас Рождество, — возражает она тихим голоском. — Ты всегда рассказываешь мне красивую историю вечером в Рождество…
Она смотрит на меня с надеждой, морщит крошечный носик. Я не могу отказать.
— Хорошо, — соглашаюсь и сажусь с ней рядом.
Счастливая Роуз улыбается, в ее глазках отражаются звезды.
— Какую историю тебе рассказать?
— О тебе и о папе, — с готовностью отвечает она, пока я поправляю одеяло. — Вашу историю.
—
