Встреча состоялась. Он ждал меня. И я вошел…
— Вы издаете мою книгу? — спросил я.
Проффер кивнул. Точнее, слегка качнулся в мою сторону. И снова замер, обессилев полностью.
— Когда она выйдет? — спросил я.
— Не знаю, — сказал он.
— От чего это зависит?
Ответ прозвучал туманно, но компетентно:
— В России так много неопубликованных книг…
Наступила тягостная пауза.
Внезапно Проффер чуть напрягся и спросил:
— Вы — Ерофеев?
— К сожалению, нет, — ответил я.
— А кто? — слегка удивился Проффер.
Я назвал себя. Я сказал:
— Моя фамилия — такая-то. Я узнал, что вы хотите издать мою книгу. Меня интересуют сроки.
Тогда он наклонился и еле слышно произнес:
— Я очень много пью. В России меня без конца заставляют пить. Где я ни окажусь, все кричат: «Пей!» Я пил ужасное вино. Она называется: «Семь, семь, семь». Я не могу больше говорить. Еще три фразы, и я упаду на пол…
Карл не упал на пол, а увёз с собой рукопись «Невидимой книги» — первой опубликованной книги Довлатова, вышедшей в Америке в 1977 году в издательстве «Ардис». Увозили Профферы и рукописи Марамзина и впоследствии издали самое полное собрание его прозы под названием «Тянитолкай» («Ардис», 1981). А мне дружба с Бродским и Марамзиным откликнулась осенью 1975 года, когда пришла моя очередь отвечать на вопросы следователя в кабинете Большого дома.
«Скользкий человек»
«Count your blessings — напоминай себе о подарках судьбы», любят повторять американцы. И если оглянуться сегодня на середину 1970-х, справедливость требует снова вознести благодарственные молитвы за выпавшие тогда удачи. «Звезда» опубликовала несколько больших рассказов. «Советский писатель» соединил их с повестью «Лаборантка» и выпустил сборник прозы Ефимова (1975). Ирме Кудровой удалось опубликовать положительную рецензию на эту повесть в журнале «Новый мир». В Варшаве одна за другой выходили детские повести в переводе на польский. Гонорары за них выплачивали в специальной валюте для привилегированных — «сертификатных рублях». Эти рубли открывали вход в сертификатные магазины, куда простым гражданам вход был заказан. Я объездил несколько таких магазинов в Москве и, с помощью Иры Грибановой, накупил одежды для детей и Марины. На семейных фотографиях трёхлетняя Наташа щеголяет в пушистой белой шубке — явно «сертификатной».
Союз писателей оказывал знаки внимания, чехословацкое самовольство осталось безнаказанным. Путёвку в Комарово с семьёй — пожалуйста. Билеты на поезд, на самолёт — только закажите. Приглашали участвовать во встречах с делегациями иностранных писателей (из Югославии, из Бангладеша), в семинарах-конференциях молодых писателей Северо-запада — уже в качестве одного из руководителей. И поэтому, когда осенью 1975 года раздался очередной звонок из канцелярии, я сначала даже не понял, о чём это, и должен был переспросить:
— Куда-куда?
— Вас вызывают на беседу в Большой дом. Завтра, в десять утра.
Вот так всегда: ждёшь беды, готовишься, но когда она нагрянет, стоишь как обухом стукнутый. А в голове — лихорадочная давка вопросов.
По какому делу?
Свидетелем или обвиняемым?
И почему звонком, а не повесткой?
Узнали, как я обращаюсь с их повестками?
Идти или заартачиться?
Кого ещё вызывали?
Но звонивший уже повесил трубку.
Подумав хорошенько, я решил идти. Иначе погрузишься в тоскливое ожидание новых звонков или визита агентов, или внезапного обыска. Остаток дня ушёл на расчистку подпольной библиотеки, на перевозку всего недозволенного надёжным друзьям, заранее предлагавшим помощь в хранении. С Мариной обсудили срочные дела, которые лягут на неё, если я не вернусь с беседы. Утром обнялись на прощанье, и я отправился навстречу неизвестности.
Большое помещение бюро пропусков напоминало зал ожидания железнодорожного вокзала. Я сдал паспорт в окошечко, объяснил, что был вызван звонком, а не повесткой. Дежурный попросил подождать, стал звонить по внутреннему телефону. Потом заявил, что меня просят придти два часа спустя — в двенадцать. Чтобы убить эти два часа, отправился к жившему неподалёку Вахтину.
Борис был встревожен моими новостями. К тому времени КГБ уже отомстило ему за строптивость в деле Марамзина: направило ябеду-справку по месту работы, в Институт востоковеденья. Такие «сигналы-доносы» из бессонного учреждения срабатывали безотказно. Защита докторской диссертации политически неблагонадёжного соискателя была отменена, любое продвижение по службе стало невозможным, доступ к научным конференциям закрыт. Человек превращался в изгоя, прежние знакомые и сослуживцы спешили свернуть за угол коридора, перебежать на другую сторону улицы. Борис считал, что мой вызов через Союз писателей был нацелен на то, чтобы заранее заклеймить меня неугодным, так сказать, наказать авансом. Но за что именно? И какие материалы на меня у них могут быть?
К тому времени мы уже прочли — проштудировали — ходившие в Самиздате инструкции «Как вести себя на допросе»: Якова Виньковецкого, Александра Есенина-Вольпина. Вахтин добавил к ним кое-что из своего опыта. Обнимая меня на прощанье, вдруг сказал:
— А знаешь, ты сильно побледнел.
— Побледнеешь тут, — вздохнул я.
Помню, что путь от бюро пропусков до кабинета следователя занял чуть ли не четверть часа. Провожатый вёл меня длинными коридорами, делавшими многочисленные повороты, вверх-вниз по разным лестницам, и вдруг на одной лестничной площадке…
Нет, тут необходимо отступление.
Как я уже упоминал в первых главах, моя мать, Анна Васильевна Ефимова, в Ленинграде сделала своей профессией изготовление мягких игрушек. Вернее, она вела кружки, в которых учила детей, как превращать старые кофты, изношенные шляпы, меховые обрезки в смешных медвежат, обезьянок, ёжиков, верблюжат, лисят. Весёлые и печальные мордочки зверят заполняли всё моё детство. К середине 1970-х Анна Васильевна стала своего рода знаменитостью в городе. Она публиковала альбомы с фотографиями своих игрушек и с выкройками-чертежами, объяснявшими, как можно их сделать самим. Постоянная выставка-зверинец красовалась на Невском во всех шести окнах Книжной лавки писателей, рядом с Аничковым мостом. Лица людей безотказно расплывались, когда в руках у них оказывалось доброе пушистое существо. Если какой-нибудь важный деятель Обкома партии отправлялся за границу, в кружок мягкой игрушки во Дворце пионеров поступал заказ: изготовить столько-то слонят, пингвинов, тигрят для подарков. По слухам, сердца зарубежных мэров, сенаторов, конгрессменов безотказно размягчались от таких сувениров, и они уже не смотрели на представителя Страны Советов как на посланца «Империи зла».
