1. Под крылом у «Ардиса»
ПриземлилисьКогда пассажир корабля впервые пересекает экватор, ему устраивают праздник Нептуна, с русалками и бородатым старцем, вооружённым трезубцем, поливают морской водой, открывают шампанское. Но границу между Восточным и Западным полушарием самолёт Вена — Нью-Йорк пересёк — прошил — как-то буднично, без фанфар и тостов, хотя для половины пассажиров — российских эмигрантов — это событие было новым и судьбоносным. Правда, это лишь сегодня, после трёх десятилетий в Америке, я понимаю, что имел право сказать тогда что-нибудь высокопарное, что-нибудь в рифму дантовскому «земную жизнь пройдя до половины...». А в тот день — час — минуту — нас с Мариной больше занимало, не заболит ли у Наташи живот от непривычной кока-колы и не случится ли удара у девяностолетней Олимпиады Николаевны от страха перед чёрной атлантической бездной за окном.
Вскоре появился один из пилотов и начал раздавать бланки таможенной декларации. «Кто знает английский?» Я встал с кресла. Он попросил меня взять микрофон и перевести для русских правила заполнения. Потом благодарно жал руку и желал «гуд лак, гуд лак» в новой стране.
В аэропорту Кеннеди нас долго мурыжила иммиграционная служба. Мы заполняли бесчисленные анкеты, отвечали на вопросы чиновников, старались сохранять на лицах маску предельной честности и открытости. Нет, нас не спрашивали о пьянстве, наркотиках, уголовщине в нашем прошлом. Только одного опасалась могучая мировая держава: «Не проповедуете ли вы и не практикуете ли полигамию?» В конце нам были выданы вместо документов какие-то невзрачные бумажки, содержавшие — как потом оказалось — бесценную по своей важности строчку: «разрешено работать в Америке».
Встречали нас старые друзья — Марк Подгурский и Лев Поляков. В двух автомобилях наша семья и багаж разместились без труда. Многослойные бетонные развязки шоссе были похожи на лабиринт Минотавра, внезапно вознесённый в воздух. Глядя на проносящиеся по чёрному небу гигантские зелёные щиты с дорожными указателями, я только твердил себе: «Ты понял, да? Понял, что это не для тебя? Надеяться, что ты когда-нибудь сумеешь так же спокойно рулить в этом карусельном аду огней, фар, мелькающих надписей, загадочных стрел — нелепо. Лучше сразу расстаться с невыполнимой надеждой — иначе долгая горечь разочарования неизбежна».
Ночлег нам был приготовлен в обширной квартире на Вест-Энд-авеню. Хозяйку квартиры, Сусанну Николаевну Тумаркину, ветры российской эмиграции подхватили и унесли юной девушкой ещё в 1920-е годы. Её дочь, Нина Тумаркина, аспирантка, изучавшая загадки сфинкса по имени СССР, навещала нас несколько раз в Ленинграде и трогательным голоском пела под гитару: «Мы на лёдочке катались / залотисто-залотой...» Сусанна Николаевна с первой встречи отнеслась к нам с необычайной теплотой, и впоследствии мы с Мариной, приезжая в Нью-Йорк, много раз находили приют в её гостеприимном доме.
Уже на следующий день сказать «привет» примчались ленинградские друзья: Иосиф Бродский, Люда Штерн, Геннадий Шмаков. Минут пятнадцать ушло на расспросы об общих знакомых в России, на инструктаж о поведении в американских джунглях. Дальше их разговор уплыл в недоступные для нас звёздные сферы, где сравнению и обсуждению подвергались журналы «Нью-Йоркер», «Вог», «Вэнити Фэйр», издательства «Кнопф», «Даблдэй», «Фарра, Штраус и Жиру», Колумбийский университет, Гарвард, Принстон и прочие обиталища небожителей. Свой сборник «Остановка в пустыне» Бродский надписал для нас: «Марише и Игорьку — моё кукареку. Временная надпись». И никто из них не упомянул, что ему через несколько дней предстояла операция на открытом сердце.
Всего мы пробыли в Нью-Йорке четыре дня. Я успел посетить книжную лавку Мартьянова и газету «Новое русское слово», в которой познакомился с недавно прибывшими эмигрантами Вайлем и Генисом. Они взяли у меня короткое интервью и на следующий день оповестили Нью-Йорк о прибытии в страну семейства Ефимовых. Были упомянуты книги Ефимова, опубликованные в России, а также его публикации на Западе под псевдонимом Андрей Московит. Рядом, гораздо более крупным шрифтом, к читателю взывало объявление филадельфийского гастронома,, извещавшее о получении большой партии ОДЕССКОЙ ТЮЛЬКИ.
Во время прогулки по городу случился конфуз. Мне понадобилось позвонить Марине по телефону. Я зашёл в будку, достал пригоршню мелочи. Рядом со щелью для монеты было написано: 10 центов. Среди моих монет только на медяках и на и на пятицентовиках достоинство было написано словами. На остальных были написаны слова dime и quarter, которых я не понимал. Дайм был меньше пятицентовика, значит, он не мог оказаться десятью центами. А квотер не лез в щель.
Я зашёл в китайскую лавчонку, протянул продавщице пригоршню мелочи и попросил указать мне десятицентовую монету. Глаза китаянки наполнились ужасом. Белый сорокалетний мужчина не знает, как выглядят десять центов? Это мог быть либо сбежавший сумасшедший, либо полицейский провокатор, либо инопланетянин. И не понять — какой из вариантов страшнее. Дрожащими пальцами она извлекла нужную монету. Я поблагодарил и с первого раза дозвонился в квартиру Тумаркиных. О, блаженные — доэлектронные — времена десятицентовых звонков!
NB: Народная мудрость приравнивает переезд из квартиры в квартиры в квартиру к двум пожарам. А к чему приравнять переезд из одной империи в другую.
У нас в МичиганеВсю жизнь судьба будто нарочно — и часто заранее — вела меня по памятным местам моих литературных и философских кумиров. Младенцем прожил два года в Москве, неподалёку от дома Льва Толстого. В двенадцать лет танцевал среди деревянных колонн особняка Владимира Набокова, превращённого в школу и пионерский лагерь. Подростком провёл месяц на Кавказе — месте ссылки и гибели Лермонтова. Наш первый совместный отпуск с Мариной прошёл в краях, где жили Кант и Томас Манн. (Ну, зачем, зачем было отдавать Михаилу Ивановичу Калинину ещё и Кёнигсберг? Мало ему было Твери?) В 1974 году меня чудом занесло в город Кафки — Прагу. На Пушкина я «натыкался» десятки раз: Казань — там он собирал материалы о Пугачёвском восстании; Крым — первая ссылка; Псковщина — считай, его родина; в Ленинграде мы получили квартиру в пяти минутах ходьбы от его дома. Эмиграция продолжила эту цепочку: Париж Альбера Камю, Франкфурт Шопенгауэра, Нью-Йорк Сэлинджера. А теперь наш самолёт готовился совершить посадку в Мичигане — родных местах Хемингуэя.
Под смесью снега, дождя и тумана вполне мог бы скрываться какой-нибудь пейзаж из прежней ленинградской жизни, какая-нибудь декабрьская Нева. Пилот честно предупредил нас, что не может гарантировать посадку в Детройте. Не исключено, что приземлимся в Кливленде, а оттуда — четыре часа на автобусах. Но нет: за двадцать минут до объявленной посадки мичиганские синоптики сообщили, что между крышей тумана и землёй образовалась щель метров в пятьдесят.
