Дальше началась эпопея, восстановить — описать — которую подробно можно было бы, лишь имея доступ к секретным архивам КГБ. Краткая версия сводится к следующему. Как мы и опасались, через две или три недели на съёмочную площадку в Риге явились два вежливых агента — латыш и русский — и заявили, что им поручено Ленинградским отделением Комитета государственной безопасности отвезти гражданку Майю Чумак обратно по месту жительства. Нет, это не арест — она просто затребована как важный свидетель по важному государственному делу. В поезде сопровождающий агент обращался с задержанной почтительно — видимо, получил соответствующую накачку.
Допросы в Большом доме тянулись три или четыре дня, с двухчасовым перерывом на обед. Майя приходила к нам измотанная, и мы с Мариной кидались к ней, как ассистенты кидаются к боксёру, отпущенному на минуту на стульчик в углу ринга. Что было? Устали? Хотите ванну? Массаж, поесть? Ну, хоть тарелочку куриного супа с лапшой?
Майя поспешно пересказывала очередную порцию вопросов, свои ответы, и самозваный «тренер» Ефимов тут же сыпал свои комментарии и наставления. Я с радостью видел, что три недели отсрочки — передышки — сделали своё дело: страх почти исчез, появилась уверенность в том, что противник ей по силам и что слухи о пресловутом всеведении КГБ сильно преувеличены: многие её «грехи» остались им неизвестны, сведения о знакомых сплошь да рядом неверны — оперативные данные — подслушивание, перлюстрация, слежка — так перепутаны, что многое она могла без труда опровергнуть. Получение и передача рукописей? Но ведь в этом и состоит работа редактора на киностудии: знакомиться с предлагаемыми рукописями и передавать отобранное режиссёрам и сценаристам. В конце третьего дня усталый следователь даже сказал ей с упрёком: «Эх, Майя Залмановна, со мной можно быть более откровенной. Знали бы вы, скольким людям я помог в этих стенах, а некоторых даже и спас!».
В общем, того, чего мы больше всего опасались, не произошло: Майю Чумак не стали превращать из свидетельницы в обвиняемую. Может быть, этому помог неожиданный поворот, который приняло дело Марамзина.
Подсудимый Марамзин
В «Хронике текущих событий» № 35 от 31 марта, 1975 года был опубликован подробный отчёт о суде над Марамзиным, состоявшемся 19–21 февраля. Приведу отрывки из этого документа:
«Владимир Марамзин обвинялся по статье 70, часть 1, Уголовного кодекса РСФСР. Ему инкриминировано изготовление и распространение материалов, названных в обвинительном заключении (а затем и в приговоре) антисоветскими. (Далее перечисляются авторы инкриминируемых книг и статей: Милован Джилас, Александр Солженицын, Генрих Бёлль, Григорий Свирский, Пётр Григоренко, Николай Бердяев, Георгий Федотов, Осип Мандельштам, Александр Воронель, Анри Волохонский).
Значительную часть «антисоветских материалов», инкриминируемых Марамзину, составили его собственные «клеветнические произведения»: «Человек, который верил в своё особое назначение», «Блондин обеего цвета», «Кадры», «Секреты», «Смешнее, чем прежде», «Тянитолкай».
В те дни, когда Марамзин находился под угрозой ареста и после того, как он был арестован, на Западе прошла широкая компания поддержки и защиты его.
За несколько дней до судебного процесса отдел печати МИД СССР передал корреспонденту газеты «Монд» письмо Владимира Марамзина (немедленно опубликованное газетой), в котором Марамзин выражает огорчение по поводу того, что его имя «используется сейчас за границей в антисоветских целях»…
На суде Марамзин полностью признал себя виновным и сделал суду такое заявление: «Я глубоко сожалею об ущербе, причинённом моими действиями советскому государству, и искренне раскаиваюсь в содеянном. Особое возмущение у меня вызывают те, кто поспешил представить меня диссидентом и антисоветчиком, приписывая мне несуществующие связи с какими-то неизвестными для меня, враждебными нашей стране организациями».
Суд приговорил Владимира Марамзина к пяти годам лагерей строгого режима условно. Марамзин был освобождён из-под стражи в зале суда».
Я присутствовал на судебном заседании первые два дня. На третий не пошёл — не хотелось смотреть на унижение товарища, которого вынудили выступить в такой жалкой роли. Осуждал ли я его за сделанный выбор? Пожалуй, нет. Даже защищал потом от нападок друзей, снова и снова указывал на то, что Марамзин не дал следствию никаких показаний, которые можно было бы использовать против других собирателей стихов Бродского, против распространителей Самиздата и просто знакомых.
Атмосфера в зале суда была почти такой же напряжённой, как в суде над Бродским, а дружинников было ещё больше. Один из них заметил, что Михаил Мейлах делает записи, и грозно прикрикнул:
— Эй, там! Ну-ка дайте сюда блокнот.
С неподражаемой невозмутимостью Мейлах окинул его взглядом и вежливо заявил:
— Нам с вами абсолютно не о чем разговаривать.
Ошеломлённый подобной дерзостью страж порядка побежал узнавать у начальства — «кто такой? Может быть, ему позволено так нагличать?» Он отсутствовал всего пять минут, вернулся с подкреплением — «брать наглеца». Но Мейлах, закинув за плечо свой театрально заметный шарф, уже успел удалиться из зала.
В марте или апреле я навестил Марамзина перед его отъездом во Францию. Опять внимательно слушал подробности: слежка, арест, условия жизни в камере (он успел прочесть там полное собрание сочинений Лескова), следствие, торг с прокурором. Он сознался, что был огорчён моим отсутствием в зале в последний день суда. Потом обсуждали пути пересылки рукописей за границу, обменивались адресами и телефонами зарубежных знакомых. К тому времени на Западе действовали три главных центра русского литературного зарубежья: издательство «Посев» во Франкфурте, издательство ИМКА-Пресс в Париже и издательство «Ардис» в Мичигане.
Владельцы «Ардиса», молодые красивые американцы, Карл и Эллендея Проффер, уже не раз приезжали в Россию и сделались для многих главным «каналом за бугор».
Меня познакомил с ними Бродский, в начале мая 1972, когда я заскочил к нему проститься перед отъездом в деревню на лето. Не знал я тогда, что расставание получится таким долгим — на шесть лет. Ибо 10 мая его вызвали в ОВИР и решительно предложили выбор: ехать на Запад или в Мордовию. А Профферы стали нашими друзьями на многие годы. Они или их посланцы приезжали в Россию довольно часто, и тогда наша квартира в Ленинграде становилась их «штабом», местом, где они встречались с литераторами, критиками, фотографами, получали рукописи и архивные материалы и потом отправляли в Америку через знакомых дипломатов и журналистов.
Сергей Довлатов в шаржевой зарисовке смешно описал, как это происходило.
Я не просто волновался. Я вибрировал. Я перестал есть. И более того — пить… Я ждал.
Ведь это был мой первый издатель. После шестнадцати лет ожидания.
Я готовился. Я репетировал. Я просто-таки слышал его низкий доброжелательный голос:
— Ах, вот вы какой! Ну прямо вылитый Хемингуэй!..
