разгульная пословица доброго старого времени, когда государствовал царь-горох и буянили по всему свету наши могучие русские богатыри, которые, бывало, хвастали, что они:
Одним махом
Семьсот побивахом!..
И все бежали от них с одного страху… Теперь же не побегут!.. Теперь настало другое время, господа!..
Мыши и крысы, однако ж, сколько я заметил, не считаются у мелочных лавочников пенатами: их каждый хозяин готов бы перевесть всех, как волков в Ирландии, и на этот предмет держит нашего брата, нашего покорнейшего слугу, сиречь кота или кошку. По милости этого обыкновения мы с женою и были приглашены к нашему новому владыке.
Но я не хотел нисколько пускаться в этого рода травлю. Скажите, пожалуйста, что за охота сидеть в темноте, не спать по целым ночам, драть глаза и караулить – не пробежит ли где серый грызун?.. Из-за какого благополучия стану я это делать?.. Из-за того только, что печенкой-то утром накормят?.. Как бы не так! Что я за фофан?! Совсем другое дело – охотиться с ружьем или с собаками: там удальство щекочет самолюбие… А тут – спасибо тебе никто не скажет. Крайность большая – трудиться даром!.. Чиновник, если строчит день-деньской, ночь-ноченскую, в поте лица и почти из-за одного хлеба, так того хоть что-нибудь да ожидает, хоть пенсион, хоть шесть рублей серебром ежемесячно, по прослужении, честно и старательно, своих тридцати пяти лет, – на махорку, по крайней мере, хватит, для воспоминания, когда будет курить; а если не протянет эти тридцать пять лет, так все же навесят пряжку, и то хорошо, – иной городовой посторонится, когда он проковыляет мимо него… А тут что? Коту и этого даже не полагается!..
Все это мелкое скотоводство – тараканы, прусаки, крысы и мыши – в мелочной лавочке облечены особыми привилегиями – пробовать и даже есть все съестное, даже залезать в банки с вареньем.
Я помню, как в кадку с патокой попала мышь. Долго ее грешное тело не было «усмотрено» в густой темной жидкости. Наконец ее вытащили!.. На вопрос работника: куда девать патоку, так как она теперь осквернена отвратительным животным, расчетливый хозяин равнодушно проблеял барашком:
– Куда девать? Продавать, разумеется, – проговорил он, – не мыть же ее!
Характерные подробности
Вы видели ли, господа, как обедают или ужинают наши петербургские мелочные лавочники? Обед и ужин тут мало чем отличаются между собою. Начнем с обеда.
Уже двенадцать часов, полдень. В соседней от лавки комнате, у окна, стоит некрашеный сосновый стол; вокруг него поставлены, клеткою, четыре длинные некрашеные и сосновые же скамейки. Как стол, так и скамейки относительно чистоты могут поспорить с гаваньскими мостками и даже выиграть премию.
На столе, в одной куче, лежат уже ломти и горбушки черного хлеба, а по окружности трапезы красуются всем известные блестящие желтые ложки, называемые за что-то золотыми, и которые, смотря по привязанности к ним их владельцев, или, лучше сказать, смотря по величине рта того или другого уплеталы, делаются их любимицами. В стороне возвышается колодчиком деревянная солонка, а вместо вазы с цветами взгромоздился кукшин с патриотически кислым квасом.
– Не моя ложка, – говорит иногда севший за стол, повертев и потом положив в сторону чужую ложку.
– Не все равно, – перебивает его куфарка-работница, не смотря на него и продолжая хлопотать около печки. – Ешь и эфтой.
– Ну, не все равно, – с серьезным лицом перебивает ее борода. – Эфтой весь рот обдерешь…
– Смотри, какой нежный, – переговаривает его землячка, неся ему его черпалку. – Той ему ложки не давай, да другой не клади…
Входят мужики, по приглашению работницы, идти обедать. Они, дружно перекрестясь, садятся за стол и в ожидании кушанья поглаживают бороды. Если хлеб раньше не нарезан, то кто-нибудь из работников принимается резать его тут же лежащим коротким, широким ножом, вроде сапожного.
Между тем ярославская красавица вытащила уже из печи огромнейшим ухватом огромнейшую и притом чернейшую и засаленнейшую в мире корчагу. Это – щи!..
Это вас, жирные, горячие, рот обжигающие, серые русские щи, я хочу воспеть, вас, с вашим паром, пахнущим бученным бельем, с вашей родной для меня капустой, с лучком, гречневой крупою и мелко нарубленными щепками, всласть перемешанными с еще более мелкими тараканами-прусаками.
Работница железным уполовником налила уже щей в большую плоскую деревянную миску, такого же золотого цвета, как и ложки, и поставила на стол дышащую паром пахучую жидкость. Объедалы берутся за черпалки; все усастые рты растворились, и уже русые и рыжие бороды облиты похлебкою и обтираются рукою. Все кладут ложки и, откусив хлебушка, уминают его.
Землячка их, между тем, принесла говядины на деревянном кружочке, чистеньком, как подъезд у почтамта, во все дни, исключая воскресные. Кто-то из парней взялся уже резать вареные волокна черкасского рогоносца и, накрошив вкусного приварка, всыпал во щи.
Опять бороды принялись за работу.
– Солите, коли мало посолено, – говорит тонким бабьим голосом ярославка.
– Нет, хорошо… – перебил ее, еле проговорив, чей-то полный хлебом рот, крепко занятый делом…
Уписали миску. Чисто! Молодцы!
– Подлить еще?.. – спрашивает та же бабенка у едоков, посмотревших на нее, когда она подошла к ним, чтобы принять со стола чашку.
– Плесни маненько… – отвечает один из них.
Несут в этой же щейной чашке гречневую кашу, малиновую, рассыпчатую, – крупинка от крупинки отделяется, – объеденье! Пар и от нее тоже валит, как от локомотива на Николаевской железной дороге.
Ишь, как ухаживают коло чашки! Экие лица-то, Господи Боже мой! Экие головизны, котлы! А волосища-то, овины!.. А лбищи-то, – не убьешь дубиной!.. А глазища-то, – прости ты, Создатель, мое великое прегрешение! – ровно как у быка пригонного на площадке, за Московской заставой… А носищи-то! Словно луковицы, пришлепнутые сверху лопатой, чтобы крепче держались, не шатались… А губищи-то! Да такими губами, по милости Творца Небесного, не могут похвастать даже те лешообразные купидошки, что выпускают воду изо рта в петергофском нижнем саду. Тритоны, да и только! А бородищи-то! Митрофан Чудотворец Воронежский! Я вам говорю, это чисто-таки можжевеловые кусты! Да и сидит же всякой дряни в этих кустах, Господи помилуй всякого православного!.. Щами пахнут, всем пахнут, что и толковать! А все потому, что никогда не моются: от бани до бани в них насядет всякой дряни, всякая тварь может находить приют, даже блохи, – живой человек, разумеется, туда мечется, сюда мечется, некогда ему заняться тувалетом…
Да-с! Это Господь, творец всея Земли, собственно, можно так выразится, из глины создал одного русского человека; оттого он такой и богомольный, и любит молитву, и чтит родителей,
