зачарованно наблюдать за резкими движениями Корделии, которая кружила брата по плоту.
Когда голоса умолкли, Дэш повернулся к ней, и она увидела, как на его лице отразились шок, облегчение и страх: он понял, что ещё чуть-чуть, и он бы оказался во власти болотниц.
– Танцуй, – сказала она ему. – Пока ты танцуешь, мы в безопасности. Ларкин, Зефир, вы тоже, – добавила она через плечо, и они уставились на неё, неуверенно разинув рты.
Однако им не нужно было повторять дважды. Ларкин взяла брата за руку, и они начали танцевать нечто, отдалённо напоминающее вальс, причём Ларкин приходилось пригибаться, чтобы покружиться под рукой Зефира. Танцевать, не опрокинув плот, было трудно, но, когда Ларкин и Зефир были на одной стороне, а Корделия и Дэш – на другой, им удавалось сохранять равновесие.
– Мне показалось, что папа там, под водой, – прошептал Дэш Корделии, пока они танцевали. – Я слышал его.
– Знаю, – отозвалась она, кружась то в одну сторону, то в другую: она видела, что её родители танцевали так на празднике Летнего Солнцестояния, когда все смеялись и были счастливы… были живы. – Но они не могли захватить его. Он не позволил бы им забрать его у нас, ты же знаешь. Он сражался бы с целой армией, чтобы вернуться к нам, с десятью армиями! У кучки болотниц не было бы ни единого шанса.
Дэш закрыл глаза и кивнул.
– Его там нет, но мы его вернём. Мы можем вернуть его, но сначала мы должны пройти через это. Ладно?
Пару минут Дэш молчал, не в силах ничего ответить из-за слёз, текущих из глаз, – но в конце концов он заставил себя кивнуть и тоже начал танцевать, по мере сил подстраивая свои движения под движения Корделии.
Песня болотниц совсем смолкла, и Корделия наблюдала, как они одна за другой исчезают – а потом вокруг плота не осталось ни единой, и река снова затихла. Дети замедлили свой танец и вернулись в центр плота, настороженно наблюдая за поверхностью реки, но болотницы не появлялись.
– Куда они делись? – спросил Зефир, оглядывая тёмную реку.
– Не знаю и знать не хочу – отрезала Корделия, хватая палку, которая подкатилась к самому краю плота. – Давайте переправимся, пока они не вернулись.
14
Болотницы наблюдали за детьми, пока те загоняли плот на берег реки и спрыгивали с него, спеша укрыться в чаще кипарисов, словно за ними кто-то гнался.
Когда они ушли, глубокая дрожь сотрясла плечи болотниц – если то, что у них было, вообще можно было назвать плечами. Дрожь продолжалась, пробегая не только по их телам, но и по самой реке, и в кромешной тьме ночи река засияла глубоким, ярким золотом.
Болотницы все как одна испустили протяжный, негромкий выдох, вынырнув из воды и обратив к звёздному небу лица, вновь ставшие человеческими.
Когда они снова начали петь, их песня была уже иной. Она больше не навевала безнадёжность и страх, она была гармоничной и исполненной надежды. Это была песня печали и тоски, песня, которая могла бы довести человека до слёз, если бы её кто-нибудь услышал, но она также могла бы пробудить его сердце. Эта песня была похожа на тёплое объятие, на целительный плач и на восход солнца нового дня, и всё это одновременно.
И когда они пели, Топи вокруг них дрогнули, почти незаметно, как дыхание спящего котёнка за мгновение до того, как он проснётся.
15
Лабиринтовое Дерево простирало ветви над целым акром земли по другую сторону Соблазн-реки от деревни. В прежние времена, до смерти Озириса, дети посещали это дерево не реже двух раз в неделю: либо в рамках школьной экскурсии, либо во время семейных пикников, либо просто для того, чтобы поиграть на свежем воздухе после уроков. Лабиринт из стволов и листьев был идеальным местом для игры в прятки.
Однако сейчас Лабиринтовое Дерево настолько отличалось от того, каким оно было всего неделю назад, во время праздника Солнцестояния, что трудно было поверить – это то же самое дерево, тот же самый акр ветвей и листвы, настолько густой и раскидистый, что полностью заслонял ночное небо.
Сейчас, в отличие от того вечера, когда Ларкин была тут в прошлый раз, здесь не было ни музыки, струящейся в воздухе, ни гула голосов, ни людей, толпящихся вокруг. Теперь единственным звуком были шаги детей, а единственным движением – лёгкое покачивание висячих корней на ветру.
Но Ларкин не могла не вспомнить дядюшку Озириса: как он пробирался сквозь густую толпу с хитрой улыбкой, пожимал руки и вёл светскую беседу, прежде чем подойти к ним.
«Я услышал, что какие-то дикие дети учиняют тут беспорядки, и решил, что они, должно быть, мои».
Теперь они снова оказались здесь, всё ещё дикие и, вполне возможно, ещё больше склонные к нарушению порядка, чем раньше, – вот о чём думала Ларкин. Разница была в том, что на этот раз они больше не были его детьми. О, она знала, что они не осиротели – у них по-прежнему было трое родителей на четверых, – но это было отнюдь не то же самое. Какая-то часть их душ теперь чувствовала себя невостребованной. Брошенной.
– Я устал, – сказал Дэш, отставая от остальных и волоча ноги, словно его ступни были сделаны из камня. – Мы можем остановиться?
– Нет, – ответила Корделия, даже не удостоив его взглядом и продолжая решительно двигаться вперёд. – Мы слишком близко к деревне – мы должны идти дальше и пройти как можно больше, пока никто не понял, что мы ушли.
– Но, Кор, уже так поздно, что почти рано, – напомнил Дэш, хныча, – он прибегал к этому приёму только тогда, когда был совершенно измотан.
– Это и есть поздно. И рано. И то, и другое, я думаю, – отозвалась Ларкин, и её голос звучал неуверенно. Она знала, какой упрямой бывает Корделия, когда что-то задумает, и насколько невозможно её иногда образумить. Но Дэш был прав, Ларкин тоже устала, как и Зефир. Она подумала, что Корделии и самой не помешало бы отдохнуть несколько часов, хотя та ни за что не призналась бы в этом. – Может быть, отдых – хорошая идея, всего лишь ненадолго вздремнуть, – продолжила Ларкин. – Наши мамы ещё какое-то время не догадаются, куда мы идём, а потом им придётся пересечь реку, и мы знаем, что это нелегко.
Корделия нахмурилась, но не сказала «нет».
– Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, – подхватил Зефир.
Корделия закатила глаза.
– Хорошо. Только ненадолго, пока не взойдёт солнце, – сказала она.
