большое событие, но все же лишь отдельное, сроком действия в один год. Читал я только Бортникова — мы познакомились летом в Питере на "Национальном бестселлере" — и я взял его книгу на память, а он мою. Сильная, умная, образная проза. Буду помнить, следить, читать. Гандлевского знаю как поэта — это серьезный настоящий художник. Мелихова и Месяца, к сожалению, не читал. У Сорокина прочитал как-то один рассказ: это что-то инфантильное, для подростков, которые прокалывают себе носы и пупки. Мне интересно, что пишут Найман, Горланова, Крусанов, — читаю, понимаю, сопереживаю… Но их романы не включили в премиальный список. Литература в каком-то "наборе" всегда будет неполной, обкраденной, то есть не равной самой себе. Литературные вкусы — это профессиональная болезнь литераторов. Читаешь — но не думаешь. Это плохо. Скажем, я не могу читать Сенчина. Маша Ремизова читает — и понимает, чувствует для себя близкое. Агеев читает — ему тоже плохо. Я читаю статью Ремизовой — и ее мысли при этом мне понятны, близки. Но когда я читаю то, что пишет о Сенчине Агеев, у меня возникает приступ тошноты… При этом нельзя сказать, что я действительно читал Сенчина: скорее уж Ремизову и Агеева, а Сенчина все равно не буду. Литературные вкусы формирует какая-то собственная ограниченность восприятия и ущемленность. Агеев этого не понимает, скажем. Но ему и не надо. Для того чтобы мы это понимали, существует Ремизова. Для этого и нужна литературная критика, которая, в свою очередь, немыслима без полемики: она в конечном счете не позволяет установиться в литературе какому-то одному вкусу. Если есть Басинский, то должен быть и Курицын… Если есть Немзер, то должен быть и Бондаренко… Потому что каждый по отдельности чего-то не понимает или не чувствует.
— Олег, несколько лет назад вы чуть было не получили эту премию. Что было тогда — чувство досады, отстраненность… Или что-то еще?
— Я получил возможность публиковаться, мое имя стало известно читателю, начали выходить наконец-то книги — а что еще нужно? Только это. Но тогда, в 1995 году, финал, по-моему, был чем-то одним целым, одной была проза там — русской, по-разному весили, по-моему, только литературные имена. Владимова хотели видеть лауреатом — и он им стал. Это был выбор по совести и чести, откуда еще могла быть досада? Если и было, то одиночество какое-то, потому что вроде как стоишь один, а кругом улюлюкают, радуются, что там кем-то якобы не стал. Чувство неуверенности тогда было. А сейчас как-то нет. И я видел, что очень много людей хотели для меня этой победы.
— Скажите, а кого вы могли бы назвать писателями-единомышленниками?
— Писатели — все одиночки, каждый идет своим путем. Если у меня есть единомышленники, то скорее — это критики… Мария Ремизова, Павел Басинский, Капитолина Кокшенева. Но и все, кто пишет о литературе всерьез, кто любит не себя в литературе, а литературу в себе, — понятны, близки, важны, интересны, хотя у них и могут быть другие идеи, другой взгляд. Литература должна быть общей. Когда, скажем, хоронят литературные журналы, которые чем-то кому-то не угодили, но при этом делают это литературные же люди, — ведь это дикость.
— Что для вас молодое поколение в литературе? Не могли бы вы назвать несколько имен?
— Появилось имя серьезное, по-моему, — это Андрей Геласимов. Правда, говорить можно только о литературной его молодости, так-то он человек с опытом жизненным, да и, по-моему, уже мастер, а не дебютант. В Воронеже пишет и публикуется Виктор Никитин, и я о его прозе писал, но и он не молодой человек. Лидия Сычева — автор журнала "Москва". Но это то, что мне близко. Нас с Вячеславом Пьецухом вот уже второй журнал "Октябрь" и фонд Филатова приглашают вести мастер-класс в Липках на форуме молодых писателей. Общение получается там очень интересное, каждый год форум приглашает молодых авторов из новых и новых городов. Странно одно: мало кто знает что-то о современной литературе из приезжающих, как будто это и не их время и не их литература. Знают Павича. И уже знают, как себя называть… Один мальчик говорил на семинаре: "Я магический реалист". И молодое это поколение для меня в общем и целом — "магические реалисты".
— А вот кому бы вы дали премию Букер, если была бы ваша воля?
— Повести Рубена Гальего "Черным по белому", опубликованной в "Иностранке", но сейчас, как я знаю, она уже вышла книгой в издательстве "Лимбус Пресс". Она беспощадна, упряма и честна до последнего слова. Она переполнена страданиями, болью, но читая — не расплачешься, не разжалобишься. Не дает она себя пожалеть, мужественно все в ней написано. Нет в ней плаксивой жалости к самому себе. Но есть человек. Его воля, так и не сломленная.
Извините, если кого обидел.
07 января 2009
История про Михаила Бутова
Собственно, это разговор случился давным-давно, в октябре 1995 года.
— Я бы попросил тебя назвать несколько книг из тех, которые сильно на тебя подействовали.
— Ну… Не первый, но, наверное, первый из переведённых у нас роман Кэндзабуро Оэ "Объяли меня воды души моей". Это название откуда-то из Библии, скорее всего из псалмов, откуда точно, я не помню. В первый раз я прочёл эту книгу лет в восемнадцать и перечитывал её с тех пор раза четыре, и она не стареет для меня абсолютно… "Моби Дик" — это несомненно. Это такой огромный дуб, проросший посреди мировой литературы, и так до сих пор ещё недостаточно замеченный и оцененный. Что еще? Несомненно, Набоков, но как-то в очень широком смысле. Я не помню, что у него прочитал первым — по-моему "Приглашение на казнь" в каких-то ксероксах, по тем временам это было для меня примером расширения возможностей письма, что ли… Набоков производил фантасмагорическое впечатление даже после чтения русской классики. И ещё есть такой писатель Жорж Бернанос, у которого есть две вещи "Под солнцем сатаны" и "Дневник сельского священника". Это католический писатель, именно католический, но для меня это был редкий, едва ли ни единственный, постановки духовных проблем, проблем религиозных, и при том абсолютно художественных. Эти вещи совмещаются очень трудно, чего никак не могут понять адепты нашей христианизированной литературы. То, что печатается, по крайне мере, то, что я читал, а читал я мало, и не всё до конца — не читабельно совершенно. Есть лишь дидактика, есть прямое вдалбливание идеи, но к литературе это имеет мало отношения. В отличие от
