на старую бамбуковую скамью и глубоко вздохнула.
— Криспин, для твоего отъезда почти все готово, осталось лишь сшить штаны, — сказала она, подгибая ногу и натягивая на нее юбку. — Полгода вся наша семья трудилась, чтобы собрать тебя в дорогу…
В ее голосе с хрипотцой звучала нежная грусть. Она тяжело дышала, будто после трудной и долгой работы. Я взглянул на нее и улыбнулся, улыбка вышла не очень веселой.
— Ты выглядишь очень усталой, мамочка.
— Нет, сынок, я не устала. Сядь поближе. — Она сняла ногу со скамейки, освобождая мне место, и обняла меня.
Я прижался к ее теплому телу и почувствовал, как дрожат ее руки.
— Ты должен всегда и во всем оставаться добрым мальчиком, — мягко начала она. — Запомни, сынок: совершать добро всегда легче, чем вершить зло. Добрые дела облагораживают человека.
Я замер; только прерывистое дыхание выдавало мое внутреннее волнение. Сумерки, ее голос, руки, обнимавшие меня, скорая разлука, неотвратимая, как наступление ночи, бередили мне душу.
Мама, бывало, и кричала, и наказывала меня за разные шалости, но меня это мало трогало. Сейчас же я внимал каждому ее слову — так они были чисты и полны любви. В каждом слове открывался новый, особый смысл.
— Помни, сынок: каждый день, каждый час мы думаем о тебе. Не забывай и ты о нас, — она перевела дыхание, — и главное, знай: ты всегда можешь рассчитывать на нашу привязанность и любовь.
Одинокая пичуга вспорхнула на ветку манго и запела немудреную песенку. Под впечатлением маминых слов песенка мне показалась тоскливой. Случись это вчера, я тут же выхватил бы рогатку и показал, какой я стрелок. Что делать потом с убитой птицей, я наверняка не знал бы, но мне необходимо было почувствовать себя победителем, отличным и метким стрелком. Мне и в голову не пришло бы, что я лишаю жизни это крохотное создание, но с сегодняшнего вечера во мне все переменилось. Стало жаль загубленных ради забавы птиц, захотелось прижаться к маме и выплакать на груди горечь, переполнившую сердце. Я почувствовал, будто постарел на сто лет.
— Я навсегда запомню твои слова, мама.
— Когда будешь там, за океаном, — снова с грустью произнесла она, — не забывай писать нам. Если вдруг ты усомнишься в чем-то, помни: мы здесь ждем твоих писем, ждем твоих вопросов.
— Конечно, мама, — ответил я уже бодрее.
Деревья превратились в огромные тени. Яркие плоды манго растворились в густой тьме. Солнце скрылось за вершины гор и покинуло нашу деревню, на землю спустилась ночь.
— Уже стемнело, сынок, — поднимаясь, сказала мама, — пора зажигать свет.
— Сейчас, мама. — И я зажег лампу от огня в очаге, на котором варился рис.
— Скоро отец придет, — заметила мама, поднимая крышку и пробуя, готов ли рис. — Пора накрывать на стол. Сходи за Марией, она у Сусанны, пришивает пуговицы к твоей рубашке.
Я отправился к соседям. Вновь раздалась песня запоздалой пичуги. Руки мои потянулись за рогаткой. Я прицелился. Да, прицелился, но это был жест расставания с прошлым. В рогатке не было камня. Она была пуста. Я бросил рогатку в кусты и зашагал к Сусанне. На душе стало так легко, что захотелось петь, вторя немудреной мелодии пичуги.
Мама… Снова образ ее возник передо мной, ее голос, ее нежные слова. Всем своим существом я понял: ничто, никакие тысячи километров не смогут никогда отдалить нас друг от друга. Маму и меня.
ГЛАВА 6
ПРОЩАЛЬНЫЙ ПОДАРОК ДЯДИ СИАНО
Утром, перед отъездом в Манилу, где мне предстояло сесть в самолет, на носу у меня выскочил прыщ. Прыщ, как насморк или смущение, скрыть невозможно. Все, конечно, за завтраком его заметили.
— Ты что, плохо спал, сынок? — заботливо спросила мама, наливая мне чашку какао.
— Подействовала жара да волнения перед отъездом, — высказал предположение отец.
— Нет, — возразила тетя Клара, она всегда должна была вмешаться в любое дело, — все это от несварения желудка.
Дядя Сиано, который всегда знал все на свете и мог ответить на любой вопрос, на сей раз не проронил ни слова.
После завтрака я пошел во двор на птичник. Я знал, туда придет дядя. Там были его бойцовые петухи. Он вычеркивал из жизни день, если не видел своих петухов, не знал, как они там, не простудились ли в дождливую ночь, не притупились ли их шпоры, не пропало ли желание вырваться из клетки и рыться в земле. Словом, завтрак ему шел не впрок, пока он не убеждался, что петухи в хорошей боевой форме.
— Мне кажется утро прекрасным только тогда, — говаривал он, — когда, встав с постели, я вижу, что жена по-прежнему хочет мне нравиться, а петухи хотят драться.
Дядя был философ. Одно время он даже работал в баррио учителем в младших классах, но бросил: не смог совместить учительство и философствование. Он утверждал:
— Проще научить петухов драться, чем удержать мальчишек от драки.
Тетя Клара потеряла всякую надежду отвадить его от петушиных боев. Что только она не делала! Каждый день она ставила свечку перед святым Петром, покровителем нашего баррио, умоляла, чтобы тот избавил дядю от этого порока, но все было напрасно.
— Ты обращаешься не к тому святому, — заметил как-то отец, — разве ты не знаешь, что святой Петр сам страстный любитель петушиных боев?
Тетя прямо почернела, а потом ходила несколько часов подряд, как воды в рот набрала. Мама побранила отца за непочтительные высказывания в адрес святого. Но он только улыбался в ответ. Отец рассказал обо всем этом дяде, тот просто катался от смеха. Он продолжал хохотать и когда остался один…
Выйдя во двор, я увидел, что дядя сидит на корточках и обкуривает сигаретным дымом белого петуха. Среди петушатников ходит поверье, будто от сигаретного дыма петухи звереют. Дядя был другого мнения. К петухам он подходил тоже с философской точки зрения. На этот счет у него была своя теория. Он как-то объяснял мне: от дыма голова у петуха слабеет, он начинает меньше думать и, как человек, становится жестоким, ему хочется драться.
Дядя привязал один конец веревки к ноге петуха, а другой к палке и воткнул ее в рыхлую землю, чтобы петух не сбежал. Я присел возле дяди. Он улыбнулся. Трудно было понять, то ли он рад моему приходу, то ли бодрому настроению петухов.
Я было собрался открыть рот и поведать о возникшей у меня проблеме, как он опередил меня:
— Помолчи. Я все знаю. У тебя появилась проблема. Так?
Я был сражен.
— Да, — подтвердил я.
— Любовь? Так, что
