добычу. Разорвав приговор Дон-Коррада и Вооза к смерти, он несколько раз целовал их и на первый раз, как он говорил, дал им триста пистолей в намерении сделать им благодарность, которая будет состоять не в одних деньгах. Дон-Коррадо и Вооз ушли. Поутру смерть Дон-Перлата была известна почти всему городу, и ее приписывали апоплексическому удару. Москозо как ревностный племянник с великою, притворною, горестию приезжает в дом Дон-Перлата. Бледная и погруженная в каменное бесчувствие Розина сидела возле тела Перлата. Входит Дон-Москозо и бросается на тело старика; выжатая слеза катится по щеке его. Розина обливается слезами; он старается утешить ее; между тем открывает комод и вынимает бумагу; изумляется и показывает ее Розине. Это была духовная, которую Дон-Коррадо принудил подписать Дон-Перлата и которую Москозо, приехав в дом, тотчас бросил в комод. В ней написано было, что Москозу, как его племяннику, отказывается всё имение, из которого он должен давать ежегодно сто пистолей Розине. Бедная, несчастная Розина ужасалась о своем несчастии — ужасалась о том, что любовник ее, увидя ее бедною, может быть, оставит; но она ошиблась; он с пламенною любовию прижал ее к сердцу и на груди ее пролил слезы о Перлате. С великою заботливостию старался Дон-Москозо о погребении Перлата. Оно совершилось, и он принялся за исполнение духовной: дал Розине сто пистолей и велел ей немедля выбираться из дому под предлогом, что он продает его. Вещи перенесены были в дом Москоза. Спустя несколько времени он призывает Дон-Коррада и поздравляет его начальником небольшого корпуса ишпанских войск, стоящих квартирою возле Кордова[58], куда Дон-Корраду непременно должно отправиться. Москозо дал ему на дорогу тысячу пистолей и бумагу, дающую Дон-Корраду право на замок, находящийся близ Моренских гор[59]. Дон-Москозо заклинал его не открывать никому о смерти Перлата. И Дон-Коррадо поклялся в верности, поклялся, что он вырвет тому язык, кто осмелится говорить о ней.
Глава 14
Дон-Коррадо выехал из Толедо — и в первый еще раз выехал с целью. Он намерен был ехать в свой замок, оставить там Олимпию и Вооза, а с Ричардом отправиться к квартирам войска. Но Ричард, оставшись в бездействии, чрезвычайно досадовал и хотел оставить его; наконец был упрошен Дон-Коррадом, который писал к Дон-Москозу и просил о Ричарде. Они приезжают в Реаль[60], и письмо Дон-Москоза их уже дожидалось. Москозо поздравил Ричарда офицером корпуса, находящегося под командою Дон-Коррада. Они оставляют Реаль; чрезвычайно спешат в замок; но Олимпия так занемогла, что непременно надобно было остановиться. В первом селении, в довольно хорошем домике, просили они позволения, чтобы им переночевать. Почтенный старик с удовольствием предложил им гостеприимство. Дон-Коррадо с Ричардом, ожидая ужина, вышли прохаживаться. Любопытство заставило их спросить одного мимоидущего крестьянина, опирающегося палкою, о доме, который был виден под горою.
— Это дом одного чужестранца, — говорил крестьянин, — чужестранца чрезвычайно доброго.
— Богат ли он? — спросил Ричард.
Крестьянин
Я вам говорю, он добр, а Бог к добрым всегда милостив.
Дон-Коррадо
Есть ли у него дети?
Крестьянин
Мы все его дети; он нас любит как отец; теперь я только прихрамываю, а если б не он, так я бы и совсем не имел ноги. Он для больного лекарь, для бедного — покровитель; словом, для всех нас он отец. Мы вечно не забудем его.
Дон-Коррадо оставил крестьянина и продолжал свою прогулку. Они, размышляя о будущем их счастии, нечувствительно приближились к домику, находящемуся под горою.
— Наружная простота его не показывает богатства, — говорит Дон-Коррадо[61]. — Но по платью не надобно судить.
— Дон-Коррадо, не худо наведаться, — сказал Ричард.
— За мной дело не станет, — отвечал Дон-Коррадо.
— Хорошо, — говорит Ричард, — я проведаю, сколько у него в доме людей, и возвращусь к вам — вы будьте готовы.
Не медля, пошел Дон-Коррадо на квартиру, объявил о их намерении Воозу, который всегда был готов хотя в огонь. Чрез несколько времени возвращается Ричард и уведомляет их, что у него два только человека. Итак, не видя великих препятствий в своем намерении, они решились произвесть его. Ночью с потаенным фонарем входят они в домик, будят спящего старика, приставляют к груди его кинжалы и требуют денег; он начинает кричать. Дон-Коррадо заносит кинжал и угрожает ему смертию. Бедный старик отдает им ключи и просит только о пощаде своей жизни. Вооз зажигает свечу, Ричард отпирает сундуки и видит золото.
— Дон-Коррадо! — говорит он. — Посмотрите, посмотрите, сколько накопил старик!
— Теперь ваш кошелек, верно, освободится от чахотки, — говорит Вооз, — и будет полон, как ишпанская вишня.
Старик бросается к ногам Дон-Коррада и со слезами просит его, чтобы он оставил ему хотя на пропитание. Дон-Коррадо с изумлением смотрит на старика, переменяется в лице, кинжал выпадает из рук его.
— Старик! Боже мой! — говорит Дон-Коррадо, бледнея, как мертвец. — Или тень его... Говори: ты жив?
Старик
Жив ли я? Кто это спрашивает? Не сон ли это? Боже мой! это — Дон-Коррадо, это...
— Как! — закричал Дон-Коррадо. — Неужели ад растворил свои врата? Неужели это Жуан? Возьмите его, — сказал он, обратившись к Ричарду, — свяжите, не слушайте его, что он будет говорить, или не давайте ему выговорить слова; вырвите язык, если он начнет шевелить им! Так — его уста, его язык будут извергать клевету! Вооз, возьми его! Ты должен мне отвечать за него жизнию, слышишь ли? Вези его в мой замок; береги его как свой глаз. Слышишь ли? Он... Он государственный преступник! — сказал Дон-Коррадо и ушел с поспешностию.
Душа человека по врожденной склонности более верит великим несчастиям, нежели чему-нибудь благоприятному, и человек, а наипаче имеющий нечистую совесть, увидя в темноте какой-нибудь предмет, почтет его за какое-нибудь страшилище. Чего мог ожидать Коррадо от отца своего? Но он его страшился как судии дел своих.
«Он меня узнал, — думает Дон-Коррадо, — он меня узнал, и мои дела станет всем рассказывать, и мои намерения, мои замыслы исчезнут. Нет, старик! Я этому воспрепятствую. Каким же образом? Хорошо, я возьму его к себе; заставлю его клясться, что он не будет ничего говорить, что он... Но мудрено ли рассердить седину, и он при чужом человеке болтнет словцо. Нет, нет! это невозможно; он должен жить в каком-нибудь погребе, в какой-нибудь башне, куда бы нога человеческая не заходила. Там
