наилучшее воспитание,– жаловалась она. – Так мало значат разум, происхождение, гордость, богатство. Я, как невольница, отдана в твои руки. Я стыжусь каждого своего шага, который привёл меня сюда.
– И ты даже не тронул меня,– почти кричала она.– Но тёмные желания кружат в моей крови. Голос бездны я слышу внутри моего собственного тела. Недавно я была светла. Недавно я была чиста. Сейчас я уже не знаю, кто я и чего хочу.
– В твоих объятиях стилет. В твоём кубке яд,– кричала она. – Лучше бы ты не жил. Я пришла, чтобы сказать тебе это.
Я обнял её и поцеловал в губы. Она уже не жаловалась на головную боль. За дни разлуки в ней стало больше женщины. Дрожала в моих объятиях.
О, как я ненавидел эту дрожь! Как я ненавидел румянец желания, который вспыхнул на её щеках! Всё это я пережил слишком много раз. Нет любви без тела. Нет любви без желания.
– Я не собираюсь ложиться с тобой в постель,– сказал я. – Всему своё время. Совсем не из-за этого мне так не хватало тебя.
– Если бы ты лишил меня чести, я бы убила тебя,– воскликнула она. – Слишком многим я обязана моей семье, чтобы погубить её надежды. И не говори со мной таким тоном!
– Побереги свою невинность для турок,– сказал я. – У меня не было намерения её нарушить.
– Ненавижу тебя,– сказала она, тяжело дыша и сжимая мою руку. – Иоханес Анхелос, Иоханес Анхелос, Иоханес Анхелос,– повторяла она, прижимая лицо к моему плечу, и вдруг разрыдалась.
Я взял её голову в ладони и, смеясь, целовал её глаза, щёки, утешал как маленькую девочку. Помог ей сесть, налил вино. Скоро улыбка появилась на её лице.
– Я не накрасила щёки, когда шла к тебе,– сказала она. – И поступила правильно. Уже знаю тебя. Ты всегда заставляешь меня плакать. И тогда с накрашенными щеками случится беда. Но мне очень хочется быть красивой для тебя. Хотя это и не имеет значения. Ведь ты восхищаешься только моими глазами.
– Тогда возьми их,– продолжала она, наклоняясь ко мне. – Они твои. Может, теперь ты оставишь меня в покое.
Солнце садилось. Небо стало багряным, и в доме моём потемнело.
– Как тебе удалось прийти?– спросил я.
– Весь город взбудоражен,– засмеялась она. – Все радуются и веселятся по случаю прибытия генуэзцев. Представь себе, семьсот закованных в железо солдат! Теперь чаша весов склонилась в нашу пользу. И кому придёт в голову следить за дочерью и стеречь её в такой день? Даже если я встречусь с латинянином, то меня, конечно, можно простить.
– Я раньше ни о чём тебя не спрашивал. Но сейчас хочу спросить. Это не так уж и важно. Просто мне интересно. Ты, случайно, не знаешь Лукаша Нотараса?
Она вздрогнула и с испугом посмотрела на меня.
– Почему ты спрашиваешь?
– Я хотел бы знать, что он за человек.
Она смотрела на меня и молчала, поэтому я нетерпеливо добавил:
– Действительно ли он предпочитает турецкого султана византийскому кесарю? Ты сама слышала, как он выкрикнул это перед народом в тот день, когда мы встретились в первый раз. Если ты его знаешь, скажи, может ли он стать предателем?
– Как ты смеешь?– прошептала она. – Как ты смеешь говорить такое о мегадуксе?
– Я знаю его хорошо,– продолжала она с жаром. – И его семью знаю. Он из старинного рода, честолюбивый, вспыльчивый, небезразличный к славе и наградам. Его дочь получила кесарьское воспитание. Он собирался выдать её за кесаря, но когда Константин стал базилевсом, дочь великого князя уже не годилась ему в жёны. Для мегадукса это стало унижением, которое трудно перенести. Мегадукс не согласен с политикой кесаря. Если человек выступает против унии, то он не обязательно должен быть предателем. Нет, он не предатель и никогда им не станет. В противном случае, он не стал бы так открыто и благородно высказывать свои убеждения.
– Ты не знаешь страстей, которые движут мужчинами,– сказал я. – Власть – это неодолимое искушение. Коварный и властолюбивый человек может в своих политических расчётах выбрать вариант, когда Константинополем будет управлять мегадукс в качестве вассала султана. Бунтовщики и узурпаторы и раньше жили в этом городе. Даже монах Хеннадиос открыто призывает к капитуляции.
– Твои слова пугают меня,– прошептала она.
– Эта мысль соблазнительна,– продолжал я,– Не правда ли? Стремительный бунт, небольшое кровопролитие и ворота султану открыты. Пусть погибнет небольшое количество людей, но не все. Тогда и ваша и наша культура не будут уничтожены вместе с городом. Поверь, умный человек может придумать множество причин, чтобы обелить свой поступок.
– Кто ты?– спросила она, отшатнувшись от меня. – Почему ты так говоришь?
– Потому что время, удобное для предательства уже прошло,– ответил я. – Теперь у кесаря семьсот закованных в железо латинян, не считая личной гвардии. Против них бессильна любая толпа, даже если бы Хеннадиос благословил бунт, а мегадукс Нотарас лично повёл народ на Блахерны.
– Так уж получилось,– продолжал я,– что прибытие Гиовани Джустиниани как бы скрепило печатью судьбу Константинополя. Теперь уничтожение неизбежно. Мы можем вздохнуть с облегчением. Ведь султан Мехмед не похож на своего отца Мурада. На его слова никогда нельзя положиться. Тот, кто ему сдастся, поверив обещаниям, сам склонит голову перед палачом.
– Я тебя не понимаю,– сказала она. – В самом деле, я тебя не понимаю. Ты говоришь так, будто хочешь, чтобы наш город погиб. Ты говоришь как ангел смерти.
Закат догорел. В комнате стало темно, и наши лица превратились в бледные пятна.
– Почему «как»? Иногда я сам себя ощущаю ангелом смерти.
– Много лет назад, я ушёл из братства Вольного духа. Их фанатизм был словно тесная келья, а нетерпимость ещё ортодоксальнее, чем у монахов и капланов. И вот, покинув их, я однажды, ранним утром проснулся под старым деревом у кладбищенской стены. На этой стене кто-то нарисовал танец смерти. И первое, что я увидел – скелет. Он вёл в танце епископа. Он вёл в танце императора. Он вёл в танце купца. Он вёл в танце красивую женщину. Было свежее росное утро. Соловей пел над быстрым Рейном. И тогда меня коснулось откровение. С тех пор смерть стала моей сестрой, и я перестал её бояться.
– Твой город как
