другу.
Патти сказала:
– Знаешь, когда я была маленькой, мой отец будил меня пощечинами каждое утро. Он работал на заводе и не очень церемонился с нами. Он поднимал меня, моих сестёр и брата оплеухами, от которых у нас ещё два часа горели щёки. Мы орали благим матом, так что соседи тоже не нуждались в будильнике: наши вопли их будили. Можешь себе такое представить?
Я сказал, что хорошо представляю.
Я тоже не любил вставать по утрам в школу.
А Патти:
– Всё это давно миновало. И они уже не с нами. They’re all dead now and perhaps I am too, my dear.
– Кто? – спросил я.
– All of them, – сказала Патти.
Я подумал, что она говорит о Роберте Мэпплторпе.
Или, может, о своём папе?
Или о Пабло Неруде?
Или о Клюеве?
Или об Артюре Рембо?
Или ещё о ком-то?
У неё были грустные глаза и густые брови.
Она закурила сигарету без фильтра: Natural American Spirit.
Она была одета в роскошную чёрную блузку.
Или это была мужская рубашка?
После нашего совокупления кожа на её скулах пылала.
И эти припухшие губы…
И волосатые пятки…
Она сказала:
– Где же Уильям? Куда они делись? Мы ведь их гости.
Если не ошибаюсь, она мне ещё сказала:
– I think you’re excrement, my dear.
Или мне это только показалось?
Я посмотрел на неё недоуменно.
А она:
– Кто ты? На самом-то деле?
Я не знал, что ответить.
Мой английский язык никуда не годился!
А Патти:
– Я не знаю, кто я. А ты знаешь?
– Ты – Патти.
– Патти?
– Патти.
– Правда Патти?
– Правда.
– Я не уверена… А если даже и Патти, то какая Патти?
Я хотел сказать: «Патти Смит», но подумал, что это глупо.
И, возможно, это было неправдой.
Может, она была вовсе не Патти Смит, а Дебби Харри.
Или Мата Хари.
Или София Ротару.
Или…
А она снова:
– Где же Уильям? Куда он делся?
15
Наконец – уже к вечеру – мы увидели их обоих: Берроуза с бледным умытым лицом и Грауэрхольца в свежей ковбойской рубахе.
Им доставили пиццу и чизбургеры из какого-то ресторана, и мы с удовольствием порубали и проглотили по два стакана vodka-and-Coke, а потом ещё по чашке крепкого чая.
Во время ужина Берроуз спросил меня:
– У тебя есть деньги?
– Нету.
Он усмехнулся:
– Ну, это обычное дело. У одних людей есть деньги, а у других нету. В этом случае те, у кого есть деньги, покупают тех, у кого их нету. Ты должен понять эту систему, русский, чтобы лучше устроиться на свете. Или ты не хочешь устраиваться, а предпочитаешь побыстрей смыться?
Я промямлил, что устраиваются одни подонки.
Патти рассмеялась.
А Грауэрхольц спросил:
– Уильям, ты хочешь сэндвич с арахисовым маслом?
– Не откажусь, – сказал Берроуз.
Грауэрхольц приготовил ему сэндвич с арахисовым маслом и куском шоколада.
А вот что ещё Берроуз сказал на тему денег:
– В Швейцарии даже у нищих есть деньги. Там в любом супермаркете можно купить золотые слитки – вроде тех, что лежат в банковских подвалах. А если у тебя нет денег, эти слитки можно стибрить. Просто положить их в карман, как картошку. В Швейцарии люди доверяют друг другу.
Помню, я тогда не поверил и подумал, что он шутит.
Но сейчас я живу в Швейцарии и на опыте убедился в истинности каждого его слова.
16
– Пойдём на веранду, – сказал Берроуз.
Все поднялись.
– Нет, только я и русский, – сказал Берроуз.
Это не понравилось Грауэрхольцу и Патти, но они подчинились.
Вдвоём мы вышли на прогретый, душистый воздух.
Вечер выдался на славу.
Там и сям кружились светлячки, взлетавшие всё выше и выше.
В конце концов они исчезали в высоте и превращались в звёзды на тёмном флаге неба.
Берроуз опустился в кресло-качалку, а я сел на пол. Откуда-то с улицы прибежала серая кошка и прыгнула Берроузу на колени.
Я взглянул на него, и мне показалось, что это Варлам Шаламов!
– Дорогая сучка, – сказал он и принялся гладить кошку.
В наступившей тишине слышалась дальняя игра на банджо.
Великий американский писатель заговорил, и его голос был подобен дребезжанию старого, изношенного механизма:
– Ну я и дожил. Ну и дожил, старый тупица. До последнего позора дожил, до грошового абсурда, до копеечного анекдота. И свидетелем этого позора стал русский, взявшийся неизвестно откуда. Спасибо говнюку Тому, что привёл тебя, шпингалета. Благодаря этой банке с акрилом я вспомнил все непотребства, которые сотворил в своей нечестивой жизни, управляемой Мерзким Духом. За эти непотребства я сегодня и поплатился. За смерть Джоан, и за несчастного Билли, и за то, что не попрощался с умирающим Брайоном, и за весь пиздёж, который разводил вместе с остальными, за всю эту саморекламу. Вся моя жизнь – одна большая американская помойка, из которой я хотел выбраться, но постоянно скатывался обратно. Газеты, радио, Голливуд, телевизор, а теперь ещё и компьютер! Они всех выебут – во все дыры! У них все ниточки в руках, у этих пиздаболов! Я пытался избежать блядского контроля, старался не поддаваться поганым мозгоёбам, но сам оказался порядочным мозгоёбом! Не таким, конечно, как главные мозгоёбы, но всё-таки несомненным мозгоёбом. И всё потому, что часто следовал рецептам главных мозгоёбов. Блядские масс-медиа, против которых я выдвинул метод нарезок, меня проглотили. Даже оргонная камера доктора Райха не помогла мне, не говоря уже о проклятом героине. Блядский Энди Уорхол! Блядский Кроненберг! Блядский Тимоти Лири! Они всех нас проглотили, эти сучьи масс-медиа, – не только Гинзберга и Керуака, но и вообще всех американцев, немцев, французов, чехов, ирландцев, поляков и даже румына Тристана Тцару… А Селин был фашистом и идиотом… И вот поэтому на меня сегодня прыгнула банка с акрилом – в тот самый момент, когда я хотел сотворить свою самую главную картину. Хуй тебе, Берроуз! Хуй тебе вместо главной картины. И главную книгу я тоже так и не создал, потому что ёбаный «Голый завтрак» – это просто хорошая книга. И никакая другая написанная мною книга тоже не стала главной – главная так и не родилась. А почему, скажите на милость? А потому, что я никогда не сподобился высказать всю правду, которая мне открылась… Ебучие бляди! Fuck you!
Он прервался и сидел дрожа, глядя в пространство.
В эту минуту он сильно смахивал на Володю Налимова – моего старого алма-атинского друга, то и дело попадавшего в психушку.
Вдруг где-то рядом запела птица:
– Тиу-тиу-тиу…
