Минеев, предусмотрительно успевший поменять летнюю резину на зимнюю, подъехал к заводскому корпусу без десяти девять. Он тоже не ждал ни мелкого, колючего снега, ни мороза, ни гололёда. Но внутренний голос подсказал ему, что резину на колёсах лучше поменять, а то – мало ли что? Вот это «что» сейчас и показало ему, что сделал он всё правильно. Он вышел из машины, осмотрел её внимательно, попинал по переднему колесу и видимо всем остался доволен. Минеев даже улыбнулся незаметной улыбкой, что в принципе делал очень редко, поскольку лицо его чаще выражало озабоченность, и было довольно серьёзным, а в последнее время даже усталым, поскольку ни с того, ни с сего начавший «чихать» мотор прибавил ему работы, которой и без того было много. С крыльца же уже спустился Игорь Юрьевич, который, увидев Минеева и машину, кивнул своему водителю незаметно, и направился прямиком к нему. Минеев, подумав, что ему в очередной раз надо будет отвозить начальника, открыл перед ним переднюю дверцу. Но Игорь Юрьевич в машину не сел, вместо этого же задал Минееву неожиданный вопрос: «Ты «ГАЗель» водил когда-нибудь?».
Минеев, которому случилось управлять «ГАЗелью» только в училище, да и то пару-тройку раз, тянул с ответом.
«Ну что, не водил что ли? – торопил его начальник, – если нет, то так и скажи».
«Да… – замялся Минеев, – водил немного, только давно это было. Но Игорь Юрьевич, казалось, не услышал последних слов, словно они вообще пролетели мимо его ушей. «На ГАЗель тебя хочу пересадить сегодня», – сказал он тоном, не терпящим возражений. И добавил: «В школу-интернат надо будет хлеб отвезти, у них там машина сломалась, а у детей обед в двенадцать».
К детям Игорь Юрьевич вообще относился с родительской любовью. Он был женат уже лет семь или восемь, жена у него была очень славная, добрая женщина. Плюс ко всему, она была ещё и красива, и по-женски обаятельна в свои тридцать с небольшим. И Игорь Юрьевич очень любил её, об этом в небольшом их городке знали все. Одна беда: детей у них не было. В чём уж там заключалась причина, кто или что было виной такого несчастья – это было тайной за семью печатями. Слухи и толки по городку, конечно, ходили, но всё это не имело под собой никакой почвы, потому что супруги не давали длинным языкам ни малейшего шанса: тайна семьи хранилась свято. Наверное, по этой самой причине и относился Игорь Юрьевич к детям с какой-то чуть ли не отцовской любовью. И то, что дети в интернате могли остаться к обеду без хлеба, взволновало его до глубины души. И это чувство было даже сильнее тех дружеских отношений, в которых он находился с директором школы-интерната. И отнюдь не личная просьба его давнего друга стала причиной того, что Алексей Минеев должен был ехать сегодня на заводской «ГАЗели» за тридевять вёрст в неизвестную ему школу, а то, что ребятишки могли сегодня есть суп и второе без хлеба! Именно это и заставило Игоря Юрьевича поменять рабочий график своему водителю.
У Минеева же мысли разбежались по двум направлениям. Нет, управление «ГАЗелью» его не смущало, в глубине души он наоборот даже радовался тому, что ему предстояло хоть какое-то разнообразие, которое несла с собой смена машины. Вот что за дорога в этот самый интернат – его интересовало намного больше. Хотя… какие в России дороги – и так ясно: кочка на кочке, ухаб на ухабе. В какой стороне располагался детский интернат, он не знал вообще.
Игорь Юрьевич между тем как раз и пытался объяснить Минееву, как туда ехать. Затем, сделав паузу, он вдруг воскликнул: «Ой, да поезжай-ка ты вместе с Анной из бухгалтерии. Она тебе дорогу лучше всяких слов объяснит. Уж сколько раз она туда к своему племяннику ездила!»
Эти слова были истинными только наполовину. Чистейшей правдой был тот факт, что бухгалтер Анна Григорьевна, или просто Анна, знала дорогу в школу-интернат действительно, как свои пять пальцев, потому как ездила она туда довольно часто. Однако тот мальчик, которого она навещала в этом заведении, совсем не приходился ей племянником. Более того – он вообще никем ей не приходился. Это был сын её соседа-алкоголика. Мальчика она по-свойски жалела и периодически навещала в интернате, потому что знала, что кроме неё это сделать просто некому. Мать у паренька умерла уже давно, и причиной этой нелепой во всех отношениях смерти стала бутылка какого-то крепкого напитка, очень похожего на водку, выпитая женщиной в одиночку и без остатка. После этого возлияния она как уснула, так больше и не проснулась. Отец же в сыне, судя по всему, тоже особо не нуждался. За время нахождения того в интернате, папаша не сподобился съездить к нему ни разу. И если бы не Анна Григорьевна, навещавшая мальчишку довольно регулярно, он так бы и жил с мыслью о том, что никому в этой жизни не нужен. В свою же семью, в которой и так было три дочери, Анна Григорьевна взять мальчика никак не могла. Да и муж, скорее всего, был бы против такого пополнения семейства, ибо он пару раз уже высказывался по поводу «никчёмных» поездок своей жены, и высказывания эти носили явно не дружелюбный характер. Школа же интернат была по большому счёту одновременно и детским домом, поскольку некоторые учащиеся жили там практически безвыездно. Для таких воспитанников оборудовали небольшую спальню, где на ночь размещалось с десяток раскладушек. Позволить себе купить обычные кровати это учреждение не могло в виду финансовых трудностей.
Минеева перспектива ехать с Анной Григорьевной отнюдь не прельщала. При большом количестве положительных качеств, было у неё одно отрицательное: если она начинала говорить, то остановить её было уже невозможно. Слово «сорока», обычно применяемое к таким людям, к ней подходило как нельзя лучше. Она не говорила, а именно трещала, как вышеупомянутая птица; трещала без усталости и без умолку. Сколько раз в бухгалтерии с ней ссорились только потому, что её безудержная речь не давала остальным сотрудникам сосредоточиться на цифрах и расчётах. Но ни замечания, ни ссоры, ни упрёки не действовали на любящую поболтать Анну Григорьевну. Даже муж, с которым разговоры велись в том же духе, бывало иной раз плюнет с досады, и уйдёт в сарай ремонтировать старенький мотоцикл, потому что он, как никто другой знал, что если уж его вторая половина «завелась», остановить её не сможет никто. Вот он и не пытался, предпочитая какое-то время соседствовать
