актеров и музыкантов, кто оказывался в Самаре проездом или во время гастролей.
Елена Алексеевна любила музыку; племянница знаменитого композитора А. П. Бородина, она сроднилась с музыкой еще в детстве. По вечерам из открытых окон комнат Елены Алексеевны неслись в небольшой тенистый сад, окружавший дом, звуки рояля, скрипки, пение, чтение стихов и прозы.
В одном из писем к Владимиру Алексеевичу Буланина рассказывает о вечере К. К. Богуславского: «На днях проездом у нас был Казимир Карлович Богуславский (чудный пианист и скрипач), много играл нам на рояле и на скрипке. Поэтому был у нас хороший музыкальный вечер, на котором играли квартеты и трио Мендельсона, Бетховена и Бородина. Вечер очень удался».
Письма Елены Алексеевны к Гиляровскому говорят о том, что он ввел Буланину в круг московских литераторов, помог ей наладить связи с московскими периодическими изданиями. «Безмерно благодарна Вам за Ваши хлопоты. Получила августовскую книжку „Детского чтения“. С неделю тому назад я послала два свои стихотворения прямо, как Вы мне писали, в редакцию „Детского чтения“». Или в другом письме: «Очень рада, что посланные мною стихотворения для помещения в каком-нибудь журнале Вам понравились».
* * *
Август 1899 года. Поезд, быстро и уверенно набирая ход, мчит дядю Гиляя к Волге.
После утомительной и небезопасной поездки по Балканским странам, которую он совершил по заданию петербургской газеты «Россия», надо подышать волжским «воздушком», подставить лицо свежему волжскому ветру, отведать воболки.
Вспомнилось, как в прошлом году на барже водолив угощал его этим излюбленным волжским лакомством:
— Вобла — янтарь, — говорил он, снимая с веревки целую большую связку. — А если чуток ее для мягкости побить, на солнышко хребтинку поставить, — светится подлая, светится, ну чистый янтарь, не токмо евши, смотреть — и то слюнки потекут.
Подъезжая к Нижнему, дядя Гиляй думал, что задержится здесь на денек, другой, а там с каким-нибудь пароходом побежит вниз. Но получилось не так. В город только что вернулся с дачи Алексей Максимович Горький с женой и сыном.
Давно слышали Горький и Гиляровский друг о друге, но познакомиться все не представлялось случая.
— Горький в Нижнем, дальше не поеду, — решил Владимир Алексеевич, — Волга рядом. С Горьким, пожалуй, и погуляем у ее берегов, оба ее бывшие бродяги.
И на другой день после приезда Гиляй отправился к Пешковым. Алексей Максимович жил на Полевой улице в доме Курепина.
Вслед за звонком Владимира Алексеевича раздались чьи-то легкие шаги, и на пороге появилась красивая женщина с вопросом в глазах:
— Кто вы?
— Гиляровский, Владимир Алексеевич, — называет себя дядя Гиляй. Серые лучистые глаза женщины улыбаются…
— Пешкова, Екатерина Павловна, — отвечает она и, полуобернувшись, кричит в чуть приотворенную дверь:
— Алексей Максимович, к нам из Москвы Гиляровский Владимир Алексеевич приехал!
Маленький Максимчик был уже на плечах дяди Гиляя, когда навстречу им вышел Алексей Максимович.
Тепло и дружески приняла семья Пешковых дядю Гиляя. Несколько дней провел Владимир Алексеевич в Нижнем, в небольшой уютной квартире, наполненной пением птиц, которых было много у Алексея Максимовича.
Максимка подружился с веселым, знающим массу интересных вещей дядей. Получил от него стихи…
Каждый день Пешковы и Гиляровский ходили гулять в Кремль, на откос. У Владимира Алексеевича был с собой карманный фотоаппарат «Кодак», и он снимал все семейство Пешковых и на улицах, по которым они гуляли, и на откосе в Кремле. Екатерина Павловна, смеясь, говорила:
— Меня, Владимир Алексеевич, не старайтесь снимать, все равно не выйду, я не получаюсь на фотографиях.
Алексей Максимович то и дело брал аппарат и щелкал сам. Особенно с большим удовольствием снимали они друг друга в Кремле, выбирая самые неудобные места: где-нибудь над ямой, у крутого спуска. Из Кремля не раз отправлялись на береговой Волжский откос. Садились прямо на густой зеленой траве и любовались слиянием Оки и Волги.
Внизу у пристаней шумел людской поток, буксиры, пыхтя и выпуская клубы дыма из труб, тащили груженые баржи, от берега отплывали лодки, быстрые и точные взмахи весел скоро превращали их в маленькие черные точки.
Вниз, вверх бежали пассажирские пароходы, посылая с Волги на берег то заунывно протяжные, то игриво короткие гудки.
Нескончаемой цепочкой тянулись по плашкоутному мосту к ярмарке пешие и экипажи. Ярмарка была в самом разгаре, и в городе чувствовалось оживление.
Однажды Владимир Алексеевич предложил Горькому сходить на ярмарку, где выступал в цирке Аким Никитин. Алексей Максимович не был знаком с Никитиным и охотно согласился.
Гиляровский знал Акима Никитина еще со времени своей работы в цирке в 1874–1875 годах. По дороге он рассказывал Алексею Максимовичу о Никитине:
— Аким на вид так, ничего особенного. Роста небольшого, можно сказать, щупленький, но сильный и тренированный человек, кроме того, смелости необычайной и размаха широченного. Уже став владельцем цирка, Аким продолжал придумывать и выполнять рискованные номера, без которых жить не может. Как-то здесь, в Нижнем, в прошлом, может, году, точно не помню, он в афише своего бенефиса объявил, что войдет в клетку со львами. Тогда выступал у него в цирке американский дрессировщик полковник Бонне. Народищу собралось уйма. Еще бы, в клетку ко львам войдет во время выступления не дрессировщик — разорвут в клочья, — была уверена ярмарочная публика. Валом повалили в цирк. Шумят, спорят, ждут с нетерпением номера. И что же, Аким сделал, как обещал, вошел в клетку ко львам, а те, одурев от неожиданности, сначала вместе с публикой замерли, а потом уж, когда Аким стал выходить из клетки, как зарычат. Ревут, окаянные, царапают в злобе прутья железные. В цирке сначала тишина мертвая, а как Аким стал уходить
