сходя с мула.
— Что случилось, брат?
— Мы скорбим о смерти нашего народа, — говорит один из них.
— Понимаю, о чем ты…
— Не говори. Они ограбили каждого из нас. Сядь с нами.
Джит медлит, потом выпрямляется и смотрит вокруг, жмурясь от жестокого солнца.
Зеленые буквы на их коричневых плакатах — лозунги на обоих языках: «Мы — освободительное движение!» и «Свободная Индия!». Призыв или надежда на будущее? Джит улыбается, но тут же спохватывается — не увидел ли кто. Еще и флаги. Все это странно сочетается с тем, как мирно люди сидят на земле, обхватив руками плотно сдвинутые колени, — прямо образованное сословие во время трапезы. Ему и правда хочется посидеть вместе с этими чудаками, может, выучить фразу на английском, чтобы потом шепнуть ее на ухо Мехар. Какое странное, думает он, это новое желание впечатлить ее, получить ее одобрение и похвалу. Смиренный Джит, который всегда старался никого ни о чем не просить. Но ему пора. Жемчужины в мешочке фиолетового бархата. Снова улыбнувшись и покачав головой, он стискивает бока мула и рывками разворачивает его в другую сторону.
Через два часа Джит въезжает по песчаной дороге на ферму. Копыта мула все в пыли, усталая голова клонится к земле. Солнце тоже низко и почти ушло за дом, его лучи золотят воронов, усевшихся в ряд на крыше, а на земле лежат длинные тени, как будто ферма протягивает руки навстречу путнику. Джит с удовольствием замечает новый водяной бак, крепко сидящий на высоком деревянном насесте, вода бежит прямо на разгоряченного буйвола. Надо бы поближе к корыту, думает он, но его внимание отвлекает фигура у входа в дом. Джит хмурится. Это его младший брат Сурадж, двадцати лет от роду и безнадежный лодырь. Он лежит на чарпое, борода не маслена, рубаха навыпуск, в зубах пшеничная соломинка. Глаза закрыты. Джит спешивается.
— Перетрудился?
— М-м. Как там в городе?
— Это тебя надо спросить. Говорят, ты оттуда не вылезаешь.
Из городских борделей, добавляет он мысленно.
Сурадж улыбается, не открывая глаз, и вместо гнева или возмущения Джит чувствует нежность. В отличие от матери, он не считает брата никчемным распутником, а если и считает, то признаёт, что за этим стоит пренебрежение к младшему в мире, где всем заправляют старшие. Изменяют его по своему усмотрению. Даже изменяют своим обещаниям. Почувствовав укол вины, Джит снимает с шеи бархатный мешочек.
— Смотри.
Брат разлепляет ресницы, раскрывает веки, приноравливается к солнечному свету.
— Достал-таки.
— Хочешь посмотреть?
— Это твои.
— Наши, — говорит Джит, и как бы в доказательство добавляет: — Отдашь их Май? Он сейчас рухнет замертво.
Последняя фраза относится к мулу. Схватив ведро, Джит тянет животное к баку с водой, а Сурадж, оставшись один, вынимает из мешочка низку жемчужин. Гладкие, как шелк, они скользят у него меж пальцев. Говоришь, наши? Это вряд ли. Он высоко подбрасывает жемчуг и вскакивает как раз вовремя, чтобы поймать его. Сует в карман пустой бархатный мешочек — хотя бы несколько рупий он стоит. Потом идет во двор, перебирая жемчужины и гадая, попросил ли кто-нибудь из братьев ночь в фарфоровой комнате. Хотя зачем ему такая жена? Одни кости. В углу стоят сучья на растопку. Почему он их не нарубил? Ведь собирался же. Он подходит к Май, которая отдыхает на чарпое к нему спиной.
В другое время он сказал бы «вставай», будто она какая-нибудь работница на сыромятне, но сейчас, размягченный влиянием Джита, он тихо зовет ее:
— Май, Джит просил кое-что передать тебе.
Он раскрывает ладонь, на которой светятся жемчужины, одна к другой. Май перекатывается на скрипучем чарпое, протягивает руку за жемчугом и бросает низку перед собой.
— И всё? — спрашивает она.
— Я ни одной не украл, если ты это имеешь в виду.
— Не то чтобы такого не случалось, верно?
Солнце опускается еще ниже, и, видно, от этого у него по спине пробегает холодок.
— Дрова, — напоминает Май.
— У тебя рук нет? — парирует Сурадж.
Чуть раньше Мехар обшаривает комнату в поисках катушки черных ниток, но краем глаза замечает во дворе фигуру — один из братьев вернулся на ферму. Она переходит к окну и приподнимает лакированную планку на ставне. Что-то блестит на солнце. Жемчуг! Нет сомнений. У него в руке болтается низка жемчужин. Ее муж говорил про жемчужины. Сердце начинает биться чаще, она изо всех сил всматривается в лицо мужчины. Выступающие вперед скулы, щетина, переходящая (насколько ей удается увидеть) в не такую уж и густую, но все же более густую бороду. Лукавые глаза и до нелепого тонкие ресницы. Покатые плечи. Да, именно такая фигура у мужчины, который приходит к ней ночью, признаётся она себе. Тот же рост, те же ноги. Что между ними, она, естественно, знает, и при мысли об этом сейчас, когда он стоит впереди, словно обнаженный лучами солнца, в ней впервые распускается глубоко спрятанное желание. Она наблюдает, как он подходит к Май, и закрывает планку. Садится на кровать, не в силах обуздать прыткое воображение, берет подушку и утопает в ней пылающим лицом.
9
День почти прошел, а Мехар еще никому не рассказала о своем открытии. Даже отзывчивой Харбанс, с которой у нее самые близкие отношения. В этом доме независимый ход мыслей не приветствуется, и утаить новую информацию — значит проявить бунтарство, необходимое бунтарство. Мехар улыбается. Они с сестрами стоят у окна фарфоровой комнаты, ожидая распоряжений и наблюдая за братьями. Даже сейчас она не выдает свой секрет — что человек справа, сидящий на земле чуть поодаль от остальных, подняв одно колено, ее муж. Длинные и тонкие пальцы зачерпывают ложкой саг[21] и кладут на пшеничную лепешку. Она глядит на него и сама не верит, что раньше братья казались ей похожими. Какое у него благородное лицо. Поскорее бы ночь, когда они будут вместе.
— Май уже несколько дней никого из нас не вызывала, да? — как бы невзначай говорит Мехар.
— И слава богу! — откликается Харбанс.
— Смотрите-ка, приспичило ей! — говорит Гурлин легким тоном, в котором явно сквозит холодок.
Мехар уже хочет ответить, но сдерживается, и они в молчании ждут, пока братья не уйдут со двора. Тогда все три вереницей выходят собрать тарелки. Мехар устремляется к правой.
10
Май кивнула ей — и теперь Мехар лежит на чарпое в дальней комнате, улыбаясь сама себе, и у нее так колотится сердце, что кровь стучит в ушах. Скрипит открывшаяся дверь. Мехар подскакивает и, облизнув пальцы,
