убирает со лба несколько выбившихся волосков — бесполезное кокетство, все равно тьма кромешная. Он садится в изножье кровати слева от нее, и по ее икре пробегает приятный ток — ощущение, ранее не испытанное.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Да, — говорит она, кивая.
Раздается такой звук, будто упало что-то мягкое, и она чувствует рукой холодок.
— Я говорил тебе про жемчуг.
— Да.
— Не знаю, веришь ты в это или не веришь, но теперь он у нас есть, так что положи под подушку.
— Да.
Она берет нить жемчуга, маленькие тусклые луны во тьме, и кладет за голову. Расхрабрившись от того, что он учел или по крайней мере допустил возможность у нее собственного мнения, она идет на риск: решает сказать что-нибудь еще.
— А ты? Ты хорошо себя чувствуешь?
Он молчит, и у нее падает сердце: не надо было ничего говорить! Теперь он думает, как она развязна! А затем произносит:
— Нашу землю грабят. Я часто сплю на улице. Худые времена. В худые времена мы живем.
Мехар ничего в этом не понимает. Как не знает она, что в некоторых частях страны и штата, да буквально километрах в пятнадцати от их дома, более тысячи человек погибло в межрелигиозных столкновениях, вызванных публикацией книги «Рангила Расул». Она ничего не знает ни о связках обуви, которые заставляют носить на шее некоторых мусульман, ни о запрете на иностранную одежду, ни о том, что барабанный бой, иногда раздающийся в ночи, — это сигнал британцам, что их время кончилось.
Он встает; услышав, как упала на пол его одежда, она принимается развязывать шальвары.
Когда он начинает, Мехар делает то, на что не осмеливалась раньше, — смыкает руки у него на спине. Он издает тяжелый стон, но она понимает, что это признак острого наслаждения, и еще сильнее вжимает руки в его кожу, и чем быстрее он двигается, тем сильнее ее объятие, тем яснее она представляет себе его лицо, уткнувшееся ей в шею, прекрасное самоуверенное лицо здесь, рядом с ней. Ум кипит, все тело наполняется каким-то неконтролируемым чувством, и наконец Мехар делает единственное, что помогает не заплакать, — кусает его в голое плечо.
11
Она принесла в их дом свет. Это выражается очень по-разному. В том, как она отламывает немножко сахара, думая, что никто не видит. Как великолепно передразнивает Май у нее за спиной. Или убеждает Харбанс попрыгать в классики на крыше и целует Гурлин, которая грозит на них нажаловаться. В ее природной живости. Джит замечает все, сквозь стены и двери его слух постоянно ловит Мехар, в какой бы части дома она ни была. Его поражает ее любопытство. Ее отвага. Когда она стиснула его спину руками, он почувствовал такой прилив любви — и к ней, и от нее. Он качает головой, изумляясь своему счастью: она тоже любит его, любит быть близко к нему, так близко, что ближе некуда.
— Воздухом они сыты не будут, если ты на это надеешься.
Май. Давно ли она следит за ним? В этом доме все вечно следят друг за другом.
— Ты пялился на фарфоровую комнату.
— Разве?
Он садится на корточки, развязывает холщовый мешок с травяным фуражом и начинает рассыпать его по кормушке. Резким окриком останавливает буйвола, который уже тянется туда мордой, и встает на ноги только полностью вытряхнув все из мешка. Он еще чувствует пристальный материнский взгляд, который чуть ли не давит его сбоку, но вдруг она делает шаг вперед, сгребает его за волосы и дергает, больно дергает, потом отпускает, и ее рука скользит вниз, пальцы перебирают пуговицы на его груди. Джит отступает.
— Дражайшее дитя, а что, если она не принесет нам сына? Представь, как ты огорчишься, если придется заменить ее на другую. Давай не будем привязываться к ней слишком сильно. Договорились?
— Что это…
Она приложила палец к его губам, надавила и провела им вниз, задев изнанку нижней губы и зубы.
— Ни слова больше.
И затем, освободив его:
— Она такая прелесть. Ты правильно сделал. Хотя я от тебя не ожидала. Так обмануть брата.
— У меня работа.
— О, не вини себя. Не зря я дала тебе имя Джит. Конечно, ты должен был победить. Все равно, — продолжала она, оглянувшись на комнату, погруженную в тишину, — его жена тоже красотка, как считаешь? Вся эта сурьма и пудра. Готова поспорить: покувыркаться с ней одно удовольствие.
12
В конце концов Мехар не выдерживает и показывает своим названым сестрам жемчужины. Близится вечер, и они готовят ужин.
— Это чтобы родился мальчик? — спрашивает Харбанс.
Мехар кивает.
— К третьему урожаю. Так священник сказал.
— А где тогда наши жемчужины? — интересуется Гурлин.
— Может, я больше нравлюсь Май, — говорит Мехар.
— Или тебе больше других нужна помощь, — парирует Гурлин с тихим злорадством.
— А какие красивые, — говорит Харбанс. — В них глядеться можно.
И тут же поддразнивает:
— Разница есть?
В жемчужинах ли дело, или в том, что теперь Мехар представляет себе его черты, но разница несомненно есть. Она ее почувствовала… внизу. Но как бы сказать…
— Точно! — восклицает Харбанс. — По лицу видно!
Мехар смеется, чувствуя, как ее куда-то уносит, и желая этого.
— Вам же рассказывали про поезда? Вот он был как поезд!
— Тупорылые, — произносит Гурлин, пока две другие заливаются смехом, а потом вдруг Мехар холодеет и поднимает голову, как будто принюхивается. Что там творится снаружи?
— Ты гнилой плод гнилого семени!
Май замахивается стеблем сахарного тростника и хладнокровно бьет Сураджа по икрам — у него подгибаются ноги, и он падает, вытянув руки перед собой. Она обрушивает следующий удар поперек его узкой голой спины, а потом еще один, и еще, и еще, пока Сурадж не сдается: он падает грудью на землю и вскрикивает.
Во двор вбегает Джит, за ним — средний брат, Мохан.
— Что ты делаешь! — орет Джит, выхватывая у Май палку.
— Продал двоих из стада и продул все деньги, — говорит Май со смехом, в котором звучит злоба и даже угроза.
Сами слова об этом преступлении, произнесенные во всеуслышание, заставляют ее вспыхнуть от ярости, отобрать палку и треснуть Сураджа по голове. Теперь уже Мохан вырывает у нее оружие и швыряет в сторону.
— Хватит, — говорит Май, как будто это она миротворец, а Джит падает на колени, бережно приподнимает голову брата и осматривает.
— Сбегай за медом, — говорит он Мохану, однако Сурадж отталкивает его руки. Он поднимается на колени и бешено сверкает глазами на мать, которая смотрит на
