Константин прикрывает глаза и глубоко вдыхает: то, что больше не способно дать жизнь, может эту жизнь отнять. Перила под его пальцами идут трещинами, змеящимися всё выше, дальше, неотвратимее: мёртвое дерево откликается на его зов. Оно рассыхается, зияет разломами. Оно сыплется и разверзается провалами под людскими ногами. Оно раскалывается, выкрашивается острыми щепами из кресел, кроватных спинок, вонзается в шеи, вонзается в уши, вонзается в закрытые веки. Пригоршнями трухлявых опилок забивается в глотки через приоткрытые во сне рты, не давая дышать, не давая вскрикнуть и позвать на помощь.
Константину не нужно видеть, как все они умирают. Не нужно смотреть Моранж в глаза, не нужно нести чушь о «свершившейся мести». И слышать слова оправдания — любые слова — не нужно тоже. Когда он вновь открывает глаза, он не ощущает торжества — лишь отстранённое спокойствие. Это немного… странно. Константин ловит себя на мысли, что ощущает эту отстранённость почти постоянно: словно чудовищная чёрная рыба проглотила все его живые чувства и теперь утаскивает всё дальше на глубину, делая их всё менее различимыми, всё менее значительными. Оставляя на поверхности лишь сухую собранность. Что с ним происходит? Это остров так влияет на него? Или…
«Начинаешь понимать, самозванец?»
Проклятье, как всегда не вовремя.
Константин мысленно отмахивается от голоса Винбарра. У него есть более важные дела.
Леди Моранж просчиталась лишь в одном: после смерти Константина кресло наместника вновь вернулось к ней, но уже с одной досадной оговоркой: «временно, до дальнейших личных распоряжений князя д’Орсе». Это Константин узнаёт уже позже, перебирая документы в её — своём бывшем — кабинете. Там же он узнаёт и о том, что за этими самыми «распоряжениями» в Серену лично отплыла сама эмиссар Торгового Содружества Анна де Сарде.
Должно быть, отец был рад услышать о гибели Константина. Одним разочарованием меньше.
Он не хочет задерживаться во дворце. Лишь кое-что забрать. Кое-что, чего ему не хватает в его новой жизни. Например, десятка любимых книг из библиотеки. Например, набора писчих принадлежностей в аккуратном сундучке. Например, нескольких комплектов одежды, которую, к своему удивлению и радости, Константин обнаруживает в самом дальнем и тёмном углу гардеробной: от простых дорожных дублетов и до — надо же! — парадного наместничьего камзола. Его собственного. В лесу Фрасонегад, где он проводит большую часть времени, вслушиваясь в остатки конвульсивного пульса острова и продолжая нить за нитью перетягивать его на себя, пригодилось бы что-то более практичное. Но Константин всегда любил красивую одежду, а тот кошмар из шкур, костей и перьев, что в виде подношений приносили его новые «подданные», никуда не годился.
Почему-то не хочется нести все эти сокровища прошлого в святилище. Вместо этого Константин выбирает дом. Дом, служивший резиденцией её превосходительства эмиссара де Сарде. Её дом.
По счастью, он заперт и пуст, а поэтому можно остаться там, не привлекая внимания. Константин никогда прежде не бывал здесь, хотя много раз собирался заглянуть и поглядеть, как Анна обустроилась на новом месте. Но времени вечно не хватало. А теперь здесь не осталось почти никаких следов её присутствия: видимо, после её отъезда слуги тщательно всё убрали.
Константин остаётся здесь до утра. Долго сидит у незажжённого камина, сидит прямо на полу, прикрыв глаза, представляя в стоящем рядом кресле её: уставшую после очередного долгого перехода, уютно поджавшую под себя ноги, небрежно вытянувшую руку на подлокотник. Так легко представить, что он в любой момент может протянуть ладонь и коснуться её пальцев. Так легко представить это. Так легко и так больно.
Ещё больнее — только раз за разом возвращаться мыслями в тот вечер в таверне портового квартала старой Серены, вспоминать прикосновение к горячей щеке, вспоминать переплетённые пальцы и обжигающий шёпот: «никого дороже тебя, никого нужнее тебя». Смешно и дико: в его руках целый остров, а скоро будет и весь мир, а он отчаянно желает вернуться в тот вечер, чтобы перестать, перестать уже искать себе оправдания, чтобы просто прильнуть к её приоткрытым губам, не думая, что будет дальше.
Когда Константин возвращается в Креагвен, встречи с ним приходит требовать вождь ещё одного племени. Даже не племени — всех племён. Данкас, новый Верховный Король островитян. И приходит он вовсе не для того, чтобы выразить свою преданность.
Чем-то неуловимым он немного напоминает Катасаха. Возможно, исключительно поэтому Константин соглашается поговорить с ним.
Он спрашивает, чего Самозваный бог намерен добиться. Он спрашивает, зачем Самозваный бог убивает детей Тир-Фради. Он спрашивает, что может умерить его гнев, убедить не обрушивать на остров.
— Теперь это мой остров, — отвечает Константин. — Вы можете принять это и остаться в живых. Или бороться и погибнуть. Меня устроит любой из этих исходов.
Данкас качает головой:
— Никто не сможет остаться в живых, если сама земля станет отравой и смертью. Ты забираешь из неё жизнь. Зачем? Какая пустота может быть столь огромна, что заполнить её сможет лишь целый мир? И сможет ли?
— Корабли навтов принимают на борт и островитян тоже, — Константин пожимает плечами. — Мне всё равно, останетесь вы или уйдёте. Мне не нужна ваша смерть. Но те, кто поднимут на меня оружие, получат только её.
— Я вижу, нам нечего противопоставить тебе, — Данкас тяжело хмурит брови. — Я не смогу убедить все племена оставить сопротивление и склониться перед тобой. Я не стану этого делать. Я могу лишь попросить тебя: прояви благородство вождя, которым ты когда-то был. Не обрушивай беды на тех, кто не хочет битвы.
Константин холодно кивает и позволяет Данкасу беспрепятственно убраться восвояси. Отчего-то даже мысль о том, что тот знает его в лицо, не вызывает у него тревоги.
К началу лета поток беженцев с острова увеличивается втрое. В основном — за счёт жителей городов. Но и островитяне бегут тоже. Те же, кто остаётся, уходят на север — вслед за уцелевшими животными, вслед за немногими незагрязнёнными источниками. Оставшимся без колодцев колонистам приходится договариваться с местными о поставке воды.
Кажется, они всерьёз рассчитывают, что остров ещё сможет оправиться. Константин в этом не уверен: как знать, что произойдёт, когда он выпьет его до последней капли. Как знать, что произойдёт, когда он покинет его.
В каждом из трёх портов всегда стоит не меньше полутора десятков кораблей. Иногда они уходят, увозя очередную партию беглецов. Иногда приплывают новые. Константин не трогает их. Пока. И не тревожится о том, что навты покинут Тир-Фради: пока не иссякнет поток беженцев, пока ещё есть кому платить им (наверняка втридорога, ведь у отчаявшихся людей не слишком-то много возможностей торговаться), пока на острове ещё есть чем поживиться — навты никуда не уйдут. Не упустят своей выгоды.
Первые корабли с дурными новостями наверняка уже достигли материка, но Константин не беспокоится: месяцы плаванья между Тир-Фради и Гаканом играют ему на руку. Пока Альянс, Телема и Содружество сумеют хоть о чём-то договориться промеж собой, он уже закончит здесь и придёт к ним сам.
