Если же Костодувы рассчитывают получить что-то и от него, если вообразили себе какую-либо чушь о его «божественной защите» — то это их проблемы, не его.
Ему нужны союзники, но это — явно не они. Потому что Константин не доверяет им ни на медную монету. Потому что он хорошо помнит рассказы Анны об этом племени и их бесчестном вожде Уллане. Племени, по насмешке судьбы оказавшимся родным для самой Анны. Хотя, конечно же нет. Не для неё. Лишь для матери, которой она никогда не знала.
Поэтому он лишь берёт. И ничего не отдаёт взамен, хоть и вынужден признать: ему этого не хватало. Не лживого поклонения, нет. Просто возможности зацепиться за что-то привычное. Возможности смотреть в живые человеческие лица рядом, делая вид, что не замечает страха в их глазах. Нет. Конечно же замечает. Замечает, когда приносящие дары едва ли не сверкают пятками, торопясь поскорее убраться из святилища. Замечает, когда с рассыпающегося в посулах и клятвах Уллана градом льёт холодный пот. Замечает, когда две молчаливые девушки сноровисто наполняют бадью горячей водой: кажется, задумавшись, он смотрит на одну из них излишне долго и внимательно. Потому что мгновением позже она испуганно охает и принимается торопливо раздеваться. И едва ли не рыдает от облегчения, когда Константин останавливает её безмолвным жестом.
Надо полагать, девушки в его услужении — это тоже часть «даров» Уллана. Безумно мило. Константин не стал бы отрицать: островитянки красивы. Во всяком случае те, что не похожи на излишне фигуристую Керу. Только вот ему нужна лишь одна «островитянка». И сейчас у него довольно сил и решимости, чтобы добиться желаемого, чтобы не возвращаться в безысходность юности. Чтобы больше не закрывать глаза.
Силы острова продолжают медленно и неотвратимо вливаться в его вены. Через неделю после Хикмета Константин пробует протянуть обёрнутые вокруг пальцев незримые ленты к морю. Насколько далеко распространяется его власть? Довольно, чтобы сдвинуть розу ветров? Довольно, чтобы поднять в море волну, чтобы бережно довести до берега и с яростной мощью обрушить на Сан-Матеус? Довольно, чтобы костры разнузданного в своей безнаказанности Ордена Света потухли надолго?
«Что ты будешь делать?»
Константин вздрагивает: с момента окончательного поглощения Тысячеликого бога он впервые за многие недели слышит голос Винбарра.
— А я уже успел было обрадоваться, что ты растворился в небытии вслед за своим старым богом, — непринуждённо усмехается он ему в ответ.
«Я тоже так думал. Но нет».
— Что, даже не будешь сыпать проклятиями?
«Не раньше, чем смогу понять, почему».
— Почему что?
«Почему я здесь. Почему ты не рассыпался грязью и пеплом, посмев посягнуть на священное. Почему Тир-Фради ещё жив. Несмотря ни на что. Так что ты намерен делать?»
— С чем?
«С миром, — тон Винбарра до того красноречив, что Константин едва ли не наяву видит раздражённо вскинутую ко лбу ладонь. — Если твои наивные чаянья сбудутся, если большой мир за морем станет твоим — что ты сделаешь с ним?»
— Буду править.
«Пепелищем?»
— Я построю новый мир. Лучший.
«Ты не умеешь строить. Твоя чёрная тень оставляет за собой лишь мёртвую тьму».
— Моя кто? — удивлённо вскидывается Константин, не уверенный, что правильно понял значение слов островитянского языка.
«Dob anem shadi, — повторяет Винбарр. — Чёрная тень души. Грязь и отрава, чернота сердца — не чужая, твоя собственная. Разросшаяся, искажённая болезнью и страхом расстаться с твоей никчёмной жизнью. Извратившая и вывернувшая наизнанку присвоенную тобой силу Тысячеликого бога».
— Вынужден отдать тебе должное: за время нашей прискорбной разлуки твои оскорбления с стали куда более изобретательными и красочными, — для убедительности сказанного Константин даже изображает символические аплодисменты.
Однако Винбарр отзывается на удивление спокойно и даже без шипения:
«Ты слеп, отломанная ветвь мёртвого дерева. Слеп, как и все renaigse. Я не обязан убеждать тебя. Так зачем тебе мир, в котором не будет никого, кроме тебя?»
— Я буду не один. Но это уже не твоё дело.
«Я не вижу твоих мыслей, самозванец. К счастью. Но я вижу стремления. Все они лишь о том, чтобы обладать. Или… Нет. Не все, — на короткий миг в голосе Верховного Короля чудится удивление. — Есть и другое. Стремление слиться. Стать единым целым. Но не поглощая — отдавая. Что? Разве ты способен что-то отдавать?»
— Не понимаю, о чём ты говоришь. Если только речь не о справедливом воздаянии. Да-да, помню: «я и понятия не имею о том, что такое справедливость», — Константин преувеличенно небрежно фыркает, тут же глубоко вдыхая и сосредотачиваясь на том, чтобы больше не слышать голоса в своей голове. Он не хочет продолжать этот разговор.
Его ждёт Новая Серена.
Константин не любит этот город, ему не за что его любить. Однако и разрушать его до основания он не видит никакого смысла, хотя и нечто глубоко внутри него очень этого хочет.
В Хикмете он несколько увлёкся: сильнее, чем планировал. Теперь он будет действовать спокойнее и расчётливее. Ему нужен лишь дворец и его мерзостные обитатели. В особенности — леди Лорин Моранж.
Конечно же, она знала о предназначенном ему малихоре. И даже если старая интриганка не сама подмешала заразу, даже если не была причастна лично — она знала. Знала и позволила обстоятельствам сыграть себе на пользу: избавиться от мальчишки, который приплыл отобрать наместничье место, принадлежавшее ей столько лет, убрать его чужими руками — не этого ли она желала?
Константин приходит в Новую Серену без Хранителей. Он приходит ночью, приходит незамеченным. За недолгое время своего правления он хорошо успел изучить дворец, успел узнать его тайные ходы и невидимые двери. Вряд ли все. Но все ему и не нужны: довольно просто оказаться внутри, просто вслушаться в нервозное дыхание спящих коридоров, отметить на мысленной карте биение пульса обитателей дворца, аккуратно потянуть за истерично дребезжащие струны перекрученных, порванных, поломанных потоков энергии. В этом месте нет сил острова, способных откликнуться ему. Ни во дворце, ни во всём городе, запертом в брусчатку, в камень, в железо. Здесь нет живой земли. Но есть… дерево. Мёртвое дерево натёртого до блеска паркета, мёртвое дерево резных стульев, столов, тяжёлых дверей. Мёртвое дерево громоздких картинных рам, украшенных прихотливой резьбой кроватей, лестничных ступеней… Здесь всё окружено мёртвым деревом.
Константин скользит кончиками пальцев по отполированным тысячами рук перилам лестницы, ведущей из потайного подвального хода. Мёртвое дерево не поёт, не слышит песен, больше не способно дать жизнь. У Тысячеликого бога не было власти над ним: иначе жрецы островитян без труда расправились бы с захватчиками, расправились ещё двести лет назад.
Но эта власть есть у него — нового бога. Того, кто уже умирал сам.
