— Кто говорит?
Графиня побледнела.
— О, нет. Вы напрасно так подумали. Лева никогда не мог бы сказать такого. Я слышала это от…
«Глупая гусыня. Научилась бы хоть язык держать за зубами, — вздохнула Брюс. — Болтает где попало, а потом спохватывается, что с ее мужем могут поступить круто. Да и поделом, будет знать, чего при жене брякать».
— Что-то я не вижу за столом великой княгини, — сказала графиня, чтоб переменить тему разговора. — Да и Понятовский какой-то хмурый, ничего не ест. Вы не находите?
— Ой, что вы, — зашептала Нарышкина. — К счастью для себя, вы опоздали и не видели этой стыдобищи. Ее высочество выбежала в слезах.
— А что такое? — Встревожилась Брюсс.
— Его высочество уже в начале обеда были весьма хороши и провозгласили тост за графиню Елизавету. Великая княгиня не стала пить. Тогда он потребовал, чтоб она пила здоровье его любовницы. Ее высочество, конечно, отказалась и хотела уйти…
— Какой ужас! — Вырвалось у Брюс.
— Слушайте дальше. Он догнал ее схватил за руку, подтащил к Понятовскому…
— Боже мой!
— Да, да. А потом при всех, вы понимаете? При всех сказал, будто не уверен, что браки действительно совершаются на небесах, что намерен исправить оплошность Господа и дарит свою жену тому, кто ей милее, а себе он давно выбрал кампанию!
— Что же вы мне раньше не сказали? — Прасковья Александровна встала. — У ее высочества такое чувствительное сердце. Боюсь как бы она чего над собой не сделала.
— Бог с вами графиня, — перекрестилась Нарышкина.
Брюсс громко объявила, что она ненадолго покинет кампанию.
— А что, пунш тяжеловат? — Под гогот солдатни с другого конца стола осведомился великий князь.
Прасковья Александровна метнула на него короткий взгляд своих холодных, оливково-зеленых глаз и вышла.
— Убила! Совсем убила! — Застонал Петр Федорович. — Возвращайтесь, сударыня! Нам без вас скучно!
Графиня проигнорировала последнее замечание цесаревича и выплыла из шатра. Она нашла Екатерину в ее покоях на втором этаже. Из открытого окна, выходившего на луг с шатрами, доносились бессвязные пьяные выкрики. «Два часа дня, а он уже набрался, как извозчик!» — с отвращением подумала Прасковья Александровна о наследнике.
Полная добродушная камер-фрау попыталась не пропустить Брюс, но та властно отстранила Шкурину и быстро прошла туда, где за китайской ширмой слышались громкие всхлипывания.
— Парас! — великая княгиня протянула к ней руки и вскинула заплаканное лицо. — Он… Он молчал… Ты не знаешь… Меня при нем… А он молчал… Ненавижу…
Прасковья Александровна протянула Като стакан и поддержала ей голову.
— Пей, пей скорее.
Великая княгиня набрала в рот воды, но не смогла ее проглотить. Слезы текли по ее красному распухшему лицу, все тело сотрясалось.
— Сердца никак не унять. — Екатерина схватила руку Прасковьи Александровны и прижала ее к груди. Брюс с ужасом ощутила резкие точки под своей ладонью, словно пойманная птичка билась о прутья клетки. — Нет сил. На что? Зачем? — Като захлебнулась. — Ужо ему! — Она погрозила невидимому врагу маленьким красным от натуги кулачком.
Брюс обняла великую княгиню и, тихо покачиваясь из стороны в сторону, стала баюкать ее.
— А-а-а-а, все будет хорошо, все пройдет… — ее узкая, изящная ладонь путалась в темных, растрепанных волосах Като. —
Баю, баюшки, баю,
Колотушек надаю!
Колотушек ровно пять,
Будешь ночью крепко спать!
Великая княгиня успокоилась. Она стала дышать ровнее, и на ее измятом, разом подурневшем лице застыла стоячая, как болото, тоска.
— Ведь мне не много надо, Парас, — мягко сказала она. — Я только прошу оставить меня в покое. Для чего же? — Слезы снова навернулись ей на глаза, и Прасковья Александровна опять крепко сжала пылающую ладонь своей подруги. — Он выкинул это второй раз…
— Второй раз? — Не поняла графиня. — Но каким образом?
Като грустно кивнула.
— Смешно, правда?
Брюс отрицательно помотала головой.
— Вчера ночью, я уже помолилась и легла. Все тихо, только часы: «тук-тук, тук-тук». Слава Богу, думаю, нет его. Вдруг голоса, развязные такие, за стенкой. Топот. Дверь пинком отворили, свет в глаза, и вся компания эта — голштинцы, Лизка. Обступили. Таращатся. Пьяные. Великий князь подошел, одеяло отдернул, стащил с кровати. Я в одной рубашке сквозной. Холодно. Из-под полу дует. Голова горит. Ноги ледяные. Все мутится, плывет… Он говорит: «Мадам, нам без вас скучно». Его друзья гогочут, а он с серьезным видом: «Я пришел с вами помириться. Будем добрыми приятелями. Берите своего любовника и идемте с нами веселиться!» Расступились: за ними Стась. Бледный. Молчит. Великий князь говорит: «Мы его встретили в парке и притащили сюда. Он ведь к вам шел, правда? Так чего прятаться?» Схватил меня за руку, толкнул к Понятовскому. А он… — голос Екатерины сорвался на самой высокой ноте и перешел в хрип, — промолчал.
— Подонок, — резко сказала Брюс.
— Что он мог сделать? — Слабо возразила великая княгиня, но Прасковья Александровна заметила какой обидой зажглись ее красные, уже начавшие высыхать глаза.
— Если ты его после этого не бросишь, можешь не рассчитывать даже на мое уважение. — в глазах графини засверкали колкие льдинки.
Като пожала плечами.
— У меня никого нет, кроме него, — она смущенно разгладила ладонями платье на коленях. — Он жалеет меня.
Ноздри Брюс гневно раздулись, но она не успела ничего сказать, потому что великая княгиня остановила ее жестом.
— Мне 30 лет, Парас. Кому я нужна?
— Мне тоже! — Черные дуги бровей графини взлетели вверх. — Ты, кажется, ставишь на себе крест? Я этого делать не собираюсь! — Она откинулась на спинку дивана.
— Не сравнивай. — Екатерина вытерла ладонью распухший, бесформенный нос. — Где мой платок?
— Да на, на, возьми. — Прасковья Александровна сунула ей в руку свой надушенный лоскуток шелка. — Что ты себя оплевываешь? Слава Богу, вниманием не обижена!
— Кто, Парас? Кто не обижена? — С досадой воскликнула Екатерина. — Великая княгиня, а не я. Кто меня знает, какова я, когда закрою дверь? Да и не надо это никому. Не я со Стасем, цесаревна с послом любятся… Вот где пусто-то!
— Хочешь проверить? — Мрачное лицо Прасковьи Александровны вдруг просияло.
— Что? — Устало спросила великая княгиня.
— Ну, какова ты сама по себе? Чего стоишь без всего этого? — Брюс тряхнула перед лицом подруги английским кружевом своих рукавов.
— Не хочу, — вяло выдохнула Като. — Ничего я не хочу. Все равно мое сердце там, где Стась. Хуже всего, что я вижу, как он подло поступил со мной, и не могу к нему не тянуться. Нет такого лекарства, после которого я руки его забуду. Привязчивость пустая. Как котенок, кто погладит, к кому и лащусь, хотя бы и сапогом пнул.
