Черт!
- Он не в Амбрелле, - торможу я, так и не сделав следующий шаг, прерывая Саныча, который собирается набирать очередной номер. – Не знаю где, но не в Амбрелле точно. Зарецкий забрал тело, потому что не знает, где Бэмби. Очевидно, не смог ее найти, и ему понадобилась приманка. Куда он мог их потащить? Думайте! – рявкаю, перестав сдерживаться. Меня бесит, что все так медленно, бесит, что каждая минута тянет жилы, бесит, что не додумалась сразу. Снова.
Поздравляю, Громова, ты тупеешь.
- Он не потащит ее в Ховринку, там эгрегор сильнее всего, но…
- Тогда нужно место, в котором он слабее.
- Класс, - рычу, запуская пальцы в волосы, - и где эгрегор слабее всего?
- На чужой территории, - спокойно подкуривает новую сигарету Литвин и прикрывает глаза. Пока он думает, я не дышу, даже Гад не дышит. Мы просто снова ждем.
Да черт тебя дери!
- То есть на территории другого эгрегора? В «Безнадеге» его нет.
- Зачем эгрегор, когда есть готовый бог? – открывает Саныч глаза.
- Да ты, мать его, издеваешься, - я даже отступаю на шаг, потому что не верю тому, что слышу.
- А что? – ухмыляется Гад, и ухмылка его действительно как у змеи: широкая, хищная. – Вполне себе логично. И где-нибудь подальше от Ховринки, где-нибудь на юге.
- Новый быт, - кивает Саныч со знанием дела.
А я все еще бестолково хлопаю глазами. Потому что… Аарон, черти бы его подрали, падший, и уж кому-кому, а ему точно не стоит соваться в… туда. Впрочем, никому из нас не стоит, светлых среди нас…
- Сколько у тебя светлых, Саш? – спрашиваю и по выражению рожи понимаю, что лучше бы не спрашивала, потому что ответ мне явно не понравится.
- До Пустыни несколько сот километров, Элисте, - забивает последний гвоздь в крышку гроба моей нелепой надежды Гад. – Даже если их было бы достаточно… ты бы согласилась ждать, пока они соберутся?
- Нет, - качаю головой.
- Что такое Пустынь и кого мы можем взять с собой? – я поворачиваюсь с Литвину. Но он на мой вопрос не реагирует. Бросает короткое «ждите» и мерцает. Появляется через несколько минут, оставляет в баре двоих парней Волкова и снова мерцает.
- Пустынь – храм, Громова, - снисходит до объяснений Волков между короткими приветствиями. – Мужской монастырь, очень старый, очень сильный. На месте Зарецкого я бы точно потащил Алину туда.
- Насколько далеко он от Москвы? – хмурюсь.
- Как и сказал Саныч, - в этот момент Литвин снова появляется в баре, оставляет еще двоих и опять мерцает, - около сотни, наверное, плюс-минус. Что тебя опять не устраивает?
- Все, - огрызаюсь и отворачиваюсь от Гада.
Это глупо, нам надо вместе работать, но я заведена, и ответы Волкова мне спокойствия не добавляют. Сейчас мы с Алиной-Бемби соревнуемся. И фора нам бы не помешала. Но я не могу быть уверена в том, что она у нас есть, в том, что была. Внутри девчонки ведущая гончая и часть Ховринки. И невероятно сложно представить на что они способны, что могут. Когда свора была на пике…
Литвин снова появляется в баре, на этот раз один. В зубах очередная сигарета.
- Давал указания, - поясняет иной, оглядывает присутствующих. Хмурится. – Нас мало, но я больше не вытащу, если что-то пойдет не так. Кавалерию ждем через сорок минут, обещали гнать, как будто за ними гончие ада гонятся.
- Ха-ха, - хлопаю я в ладоши.
Саныч отдает мне честь и тут же протягивает руку.
- Держитесь за папочку, - тянет придурковато-ласково, и я касаюсь горячих пальцев, давя нервный смешок. Все еще хочется прибить Зарецкого, все еще хочется плеваться ядом во всех окружающих, в том числе и в Саныча.
Саныч мерцает, стоит Гаду коснуться его плеча. Хмурые рожи и тишина, как очередной удар по нервам.
Глаза я открываю возле… очевидно того самого монастыря. Тут несколько храмов, низкий вытянутый дом слева, похож на студенческое общежитие, где-то справа и немного в глубине плещется вода, в графитовом небе купола храмов кажутся такими же графитовыми пятнами, под ногами лужи и камень, на клумбах жухлая трава и гнилые листья, а впереди ступеньки и распахнутая настежь, сорванная с верхних петель деревянная дверь, как синяк, как ранение на теле охровой церкви. Все сумрачное, тусклое и холодное. Только крест блестит фальшивым золотом в хмурой серости.
Я делаю вдох, давлю рычание и срываюсь к двери, не замечаю и не слышу ничего и никого, даже если кто-то что-то и говорит.
До входа всего несколько метров, и я не фиксирую момент, когда оказываюсь внутри, протискиваясь мимо кого-то из парней Волкова. Они сейчас все одинаковые: черные берцы и черные куртки, скупые движения и тихое дыхание.
В храме темно, душно, пахнет ладаном, миррой, елеем и свечным воском. Внутри церковь кажется больше, чем снаружи. Нет ни одной зажженной свечи, только в воздухе как будто распылен сизый дым. Он не двигается, просто висит, как туман, просто есть, неплотный, зыбкий.
Это тлеют крылья Зарецкого.
Он прижимает к полу извивающееся, дергающееся, истекающее черной мутью… тело огромного пса, непонятно и нелепо сохранившего черты лица Бэмби. Тварь скалит гигантские клыки, и вязкая гнойная слюна стекает из пасти, шипит на полу и коже Аарона, разъедая камень и плоть.
У стены, прямо в центре, бьется в судорогах тело Алины, и вздувается на нем кожа, клацают челюсти, детские ноги сучат по дереву. У трупа сломана в нескольких местах нога, нет правого уха и нескольких пальцев.
Зарецкий ранен, одежда на нем изодрана, серебристая кровь струится по ногам, блестит каплями на виске, на разбитой губе, на руках следы клыков, одно из крыльев сломано и… все они тлеют. Дымятся черные, как ночь, перья, каждое из которых словно завернуто в тонкую пленку из света.
Он не прощает ошибок. Он жесток.
И на своей собственной коже я ощущаю покалывания, острые щипки, колючие прикосновения света. Гулко и недовольно рычит внутри меня гончая.
- Именем Отца, - плюет в морду твари Аарон, крепче сжимая извивающееся тело.
Но оно дергается, извивается и все-таки вырывается из захвата, собака наваливается на Зарецкого, в следующее же мгновение оказывается сверху.
Крак!
Эхом, болезненным сухим звуком.
Ломается еще одно крыло, а гончая втягивает в себя скользкую липкую муть, собирает в извивающиеся жгуты вокруг собственного огромного тела, и кажется, что становится еще больше.
- Давай, - рычит оно, целясь в горло падшему, вцепившемуся ей в глотку до побелевших костяшек. – Грохни меня. И твоя шлюшка отправится следом, - скалится. Из-за клыков и ощеренной пасти разобрать слова почти невозможно, но я понимаю. Понимаю, потому что она – ведущая гончая, потому что я – часть ее своры. И становятся понятно все то, о чем говорила мне Ховринка, когда была в теле Игоря: все мы кому-то принадлежим, и я принадлежу главной гончей проклятой своры.
