на подоконнике в горшке лилию. Принесла из ванной воды и полила. И почему-то явственно вспомнилась их ставропольская квартира, цветки в горшочках и кадочках — пристрастие бабушки Розы, сама бабушка с неизменно доброжелательным взглядом, родители... Время как будто уплотнилось, — показалось, что прожила длинную жизнь, полную испытаний и событий — и ускользающую неведомо куда! Неделю назад ей исполнилось двадцать четыре года. Но день войны, наверно, равнялся месяцам мирной жизни.
Проблесками воскресало в памяти: партизанские дороги, жительство на хуторе. Подпольная работа в Ставрополе. Потом — встреча с мамой, светлый пятигорский май. Она искала себя. Внутренне не могла смириться с участью обывательницы. При всей преданности музыке, скрипке её не прельщала преподавательская доля. И потому так легко поддалась на уговоры Романа. Это он, любимый, повлиял на выбор её нынешней и теперь навек единственной профессия, — она уже не представляла себя вне разведслужбы. Пожалуй, поэтому разлука с ним воспринималась не как личная трагедия, а как неизбежная реальность, воля военной судьбы. Впрочем, комсомольская закалка не позволила Фаине изломать отношение к миру, в котором превыше всего были долг, честь и верность...
Фаина вытащила из стенной ниши чемодан. Установила оперативную рацию. Разложила антенну. Настроила передатчик на рабочую волну. Но умышленно задержала связь на пять минут, давая понять, что ситуация неординарная. Ключ расторопно посылал сигналы, Фаине показалось, что сеанс был, как никогда, коротким, перешла на приём и тут же получила ответ: «Спасибо. Желаем успехов». Она сдёрнула наушники, потрясла головой, расправляя волосы, и улыбнулась!
Фаина торопилась: сожгла шифровку, спрятала передатчик, выбежала в коридор. Её не покидала радостная суетливость, смешанное чувство тревоги и некой гордости, что сумела сделать важное дело. Надевая перед зеркалом шляпку и свой бежевый макинтош, она ощутила себя актрисой после триумфа на сцене. Из зеркала приветливо смотрела стройная, довольно симпатичная мадмуазель, с блеском в зелёных глазах и манящим изгибом губ.
— Браво! Браво! — шутливо, с прононсом произнесла она и повернулась к двери.
Из тишины возник грохот. Бухающие удары ног дробили лестницу, приближались. Уже стал различим звяк подковок. Фаина замерла, леденея от догадки и всем нутром сопротивляясь ей, не веря в страшное. Сапоги сотрясали площадку соседнего этажа, раздались резкие крики команды. Заунывно заныл звонок. Дверь затрещала от перестука кулаков.
— Die Tur offnen! Hier ist Gestapo![68]
Связка ключей вывалилась из рук на пол. Ужас сковал душу! Мысли рвались, почему-то проскакивали в голове строчки комсомольских песен. Их как будто проговаривал, навязчиво твердил чужой голос... Фаина, стараясь избавиться от наваждения, машинально делала то, что предписывала инструкция. Она провернула бусы на шее. Возле застёжки нащупала огранённую, в отличие от остальных, янтарную бусинку. И, видя, как всё ниже заваливается, крушится дверь, порывистой рукой поднесла её ко рту и раскусила, в последний миг даже не ощутив вкуса яда...
Часть вторая
1
Летнее наступление Красной армии в Белоруссии, захватившее Стан врасплох, вынудило казачьи обозы и полки, под прикрытием походных застав и арьергардных отрядов, безостановочно отступать на Белосток и Слоним. На песчаных дорогах Беловежской Пущи спорадически вспыхивали ожесточённые перестрелки с партизанами, завязывались оборонительные бои с армейскими частями. Тяжёлые потери причиняла отступающим казакам «минная война». Всё это, а также долгие переходы, жара, безводье, бомбёжки сносились беженским людом мужественно. Бескормица валила лошадей с ног. С каждой верстой путь становился тяжелей. Но всего горше тревожила безвестность будущего!
Походные колонны с превеликим трудом достигли-таки Польской земли, переправились через Вислу и стали стягиваться к Здунской Воле, заштатному городишке. Размашистый бивак под открытым небом рос на полях, в берёзовых гаях. Царила полная неразбериха. Улучив момент отъезда Доманова, трое окружных атаманов на свой страх и риск переформировали колонны и заодно провели подушевую перепись. Донцов насчиталось более трёх тысяч, кубанцев — полторы, терцев — неполная тысяча. Наряду с ними к Стану прибилось несколько сотен иногородних.
Шагановы и Звонарёвы, встретившись вновь в Здунской Воле, твёрдо решили держаться вместе, куда бы ни повела судьба. И ровно через месяц она кинула за сто рек и гор, на далеку чужбину — аж в Италию! Среди казаков гуляла молва, что это лично Краснов добился у немцев спокойного и кормовитого места под станицы, удалённого от фронта. Тихон Маркяныч, слыша мечтательные разглагольствования, как-то язвительно рассудил:
— Эх вы, легковерцы! Нам уже многое сулили... Прямо в рай на чужом х... поедем! А то как же! Кому мы нужны в том италийском краю? Кому спонадобились? Натура у немцев выгодучая. Значится, снова пихают в котёл, чтоб казаками заслониться...
Чутьё старого казака не подвело. Когда в середине сентября подошла очередь грузиться на ближней станции в эшелон, стало доподлинно известно, что домановские полки вытребовал для себя эсэсовский генерал Глобочник.
Паровоз, натужно пыхтя, рассыпая частуху колёс, попёр теплушки с казачьим и приблудным народцем, задраенные вагоны с оружием, лошадьми, платформы, тесно уставленные разобранными повозками, через Прагу, Будапешт к австрийской границе. Ветер коптил лица дымом. Заносил в вагоны ночной холодок. А детвора припадала к щелям, глазела на диковинную чужестранщину — на плывущие мимо чешские, венгерские, австрийские пейзажи, на домики, ухоженные дворы и палисадники.
В Вене, у запасного перрона, их состав задержали. Впервые за неделю покормили горячим. Сёстры милосердия в треугольных косынках с красными крестиками раздавали сухие пайки, хлопотали у полевых кухонь, отпуская бродягам, сгрудившимся в длинной очереди, мясной суп. Блестя глазами, боясь капельку пролить, они относили посудины в сторону, пристраивались где попадя, хлебали с блаженным видом. Шагановы, вволю насытившись, с Звонарёвыми и казаками Сальской станицы отправились на привокзальную площадь, где с грузовиков поимённо получали пайки — сухари, сахар, тушёнку. Размах площади и небывалый вид окружающих её зданий, тяжеловесность и мрачноцветье фасадов, уставленных скульптурами, колонны, острые изломы черепичных крыш и обилие башен несказанно подивили Тихона Маркяныча, он по-детски вертел головой, задрав бороду, сокрушался: «Матушка родимая! Крыша ажник до неба. Как же дотель долезали? Чудно. Вот те и австрияки, а какие досужие! И ладность во всём. И стройность особая... А теснота! В поле душенька куцы хошь летает. А здеся и голубки навроде как в клетке кружат. Говор чужой. Одно слово — чужбина! Всё равно как тюремщика...» И щемило сердце от ощущения, как невообразимо далеко оторвались с Полиной от родного хутора...
Толщу Альпийских гор преодолели за ночь. Тихон Маркяныч сквозь дрёму и зыбкий сон слышал, как замедлялся перебор колёс и поезд карабкался на подъём. А то
