только за каждое слово, но и за каждую мысль. И мысли его были о них.
Пока его держали отдельно, ещё вчера, его не покидало чувство горечи за этот сокрушительный разгром, и одновременно отчаянная надежда всё ещё теплилась в нём. Надежда на внезапное наступление наших и спасение от смерти. Но ещё глубже коренилась непоколебимая готовность заплатить любую цену за жизни своих ребят. Принять их гибель как неизбежность было свыше его сил. Ещё вчера это оставалось для него равносильно поражению.
Но теперь он видел, что в этом противостоянии победа над палачами уже одержана. То, что они отказались от своей подлой игры и вернули Виктора в общую камеру, можно смело считать победой. Только лишь она и могла примирить его с необходимостью умереть всем вместе. И сама смерть обретала теперь смысл подтверждения победы.
Ещё вчера Виктор не мог себе представить, что будет счастлив разделить смерть с теми, с кем делил жизнь и кому так горячо желал жизни. Ещё вчера…
Он почувствовал, что теперь наконец понял самое главное и самое трудное.
Когда дверь камеры отворилась и прозвучал приказ: «Всем на выход», никто уже не сомневался, что это последний путь. Полицаи заставили ребят построиться в колонну. Из женской камеры вывели девчат. Вот когда Виктор пожалел о том, что он всё ещё способен видеть сквозь щёлку своего уцелевшего глаза! Варварски обезображенные девичьи лица вызвали в нём пронзительную ярость. И, набрав в лёгкие воздуха, он затянул торжественно и грозно:
Замучен тяжёлой неволей…
В тот же миг множество голосов дружно подхватили любимую песню Ленина.
Ты славную смертью почил —
прогремело уже могучим, дружным хором, в котором окрики полицаев тонули как щепки в океане.
В борьбе за народное дело
Ты голову честно сложил…
Рванувшаяся из сердца от ярости и с первых нот бросившая вызов ненавистным палачам, песня стремительно расправила крылья, и слова её зазвучали во всём своём гневном величии. Смысл их раскрывался словно в первый раз, наполняя неведомой нездешней силой каждого, кто приобщал к общему хору свой голос. Виктор чувствовал, как будто песня сама движет его губами, и даже кровь уже не стекает по ним тонкой струйкой, и во рту почти пропал солёно-сладкий привкус. И когда полицаи погнали колонну к выходу, он шёл в первом ряду, почти не шатаясь и не хромая, и даже без посторонней помощи, не считая того, что Серёжа Левашов всё же поддерживал его за плечи. Виктор отчётливо слышал Серёжин голос, такой глубокий и сильный.
Когда-то именно с этой мелодии начинался школьный оркестр, в котором играл и Серёжин брат Вася. Все ребята исполняли её с особым чувством. Но разве могли они подумать тогда, что будут отпевать друг друга этой песней?
Наш враг над тобой не глумился,
Кругом тебя были свои.
Мы сами, родимый, закрыли
Орлиные очи твои.
Эти слова – как руки, которые поддерживали тех, кто больше других истерзан и обессилен. И они были призваны противостоять тому глумлению врага, которое ещё не завершилось. Всё, что ждало их впереди, как будто уже произошло, пережито заранее. Они шли в свой последний путь, обручённые со смертью и посвящённые земле.
Не горе нам душу томило,
Не слёзы блистали в очах,
Когда мы, прощаясь с тобою,
Землёй засыпали твой прах.
И всё, что отделяло их от смерти, был лишь путь к ней. Но и сама смерть представала не концом, а точкой опоры.
Не злоба нас только душила —
Мы в битву с врагами рвались,
И мстить за тебя беспощадно
Над прахом твоим поклялись.
Да, они мстили друг за друга уже тем, что не покорились, не встали на колени. Их палачи чувствовали себя побеждёнными. Ни окрики, ни удары полицаев не могли заставить колонну замолчать.
Но знаем, как знал ты, родимый,
Что скоро из наших костей
Поднимется мститель суровый,
И будет он нас посильней.
Сокрушительная, неотвратимая правда прогремела в этих словах. Приговор палачам. И они, палачи, чуяли его всем нутром. Оттого-то с таким остервенением они стали заламывать и связывать ребятам руки за спиной, прежде чем вытолкнуть на мороз, будто опасаясь, что полуживые, измождённые узники способны убежать.
Холодный воздух больно обжёг все кровоточащие раны на теле, едва прикрытом изорванной одеждой, а снег змеёй ужалил босые ноги.
В темноте тюремного двора ярко горели фары грузовика. Два полицая подхватили Виктора и швырнули в кузов. Они обращались с ещё живыми телами ребят как с бесчувственными трупами, словно грузили дрова.
Во мраке и холоде этого пути было одно убежище – общее тепло. И слова поддержки, обращённые друг к другу, помогали унять дрожь.
– За город везут, – подал голос Володя Осьмухин, и эти слова тоже прозвучали ободряюще: за город – значит недалеко, недолго мёрзнуть осталось, скоро конец. А между тем поднялся ветер, повалил снег, голодным зверем завыла вьюга.
Грузовик остановился у шахты номер пять. Это высокое ветреное место, с него далеко видно степь.
– Приехали! – орёт замначальника полиции Захаров.
Со связанными за спиной руками ребята прыгают из кузова на снег. Многие не в силах устоять на ногах, а остальные уже не могут помочь им подняться. Леденящий ветер пронизывает до костей. А полицаи поднимают ребят пинками с издевательским хохотом:
– Замёрзли? Ничего, сейчас жарко будет! Банька уже ждёт!
Виктор опомниться не успел, как его втолкнули в шахтную баню. Раскалённая докрасна печь, скамейка – точь-в-точь как та, что в кабинете у Соликовского…
Вот он, последний круг ада. Им уже не важно, о чём спрашивать. Теперь они просто мстят ему за его молчание. И не ему одному – им всем.
Нет, не будет быстрой смерти. Но разве Виктор этого не знал?
Знал уже тогда, когда принял как данность: его тело больше не принадлежит ему, и не важно, что ещё с ним сделают эти нелюди. Но и они давно убедились, что чем дальше, тем бессмысленнее их усилия.
Тем страшнее была их последняя месть.
Не в том ужас, что они творили с ним, когда к скамье напротив привязали Ульяну Громову и заставили её смотреть. И то, как они выламывали ему руки и как сажали на раскалённую плиту, – не худшее из всего,
