за стеной, в женской камере, это тоже было очевидно. Серёжа не поленился даже отстучать девчатам кое-какие слова из речи Виктора. Едва он закончил, с той стороны стены сразу отозвались: «Это Люба Шевцова. Поздравляем! Все девчата шлют привет нашему лучшему на свете комсоргу. Не скучайте, хлопцы. Скоро увидимся».
Словно и не было никакой стены между камерами – так хорошо понимали друг друга по ту и по эту сторону. Они как будто уже соединились в одно целое, совершенно готовые к тому, что ждало их завтра.
Виктор чувствовал: им не было страшно умирать вместе, но, конечно, правду сказал Володя, очень хотелось жить. Виктор сам испытывал нестерпимо щемящую тоску, стоило только подумать о маме.
Вспоминал он и об Анечке Соповой и мысленно обращался к ней со словами прощания. Ему было тревожно за неё, а она, казалось, сохраняла сейчас спокойствие слишком невозмутимое.
Виктор засыпал и отправлялся к ней, чтобы убедить, что безопаснее для неё уйти из Краснодона и переждать. Но Аня Сопова в его снах ему не поддавалась. А в самом последнем сне она сказала ему: «Я не оставлю тебя, Витя, и никому тебя не отдам. Мы всегда будем вместе». Он проснулся со слезами счастья за себя и страхом за неё. Её лицо возникало перед ним в эту ночь снова и снова.
Он опять задремал, а когда очнулся, услышал очень близко чьё-то тяжёлое дыхание.
– Витя, – окликнул его Иван и тотчас перешёл на еле слышный шепот: – Слушай, я всё думаю: а что, если б я Кошевого тогда на заседание штаба не привёл? Ну, если бы не приняли мы его к нам в организацию! Ведь тогда мы все были бы сейчас на свободе… Или нет?
И столько отчаяния прозвучало в этих словах, что у Виктора сжалось сердце.
– Не казни себя, Ванюша, – ответил он на ухо Ивану таким же тихим шёпотом. – Даже не думай об этом больше. И про Олега плохо не думай. Он ведь так до конца и не понял, что натворил…
– Правда? – встрепенувшись, с надеждой переспросил Иван. – Ты правда так думаешь?
– Конечно, – заверил его Виктор. – Ты ведь знаешь его лучше меня. Разве мог бы он выдать нас сознательно? Ясно же, что он попал в ловушку этого Данилы, а Данила на немцев работает.
– Да, Витюша! Да! – воскликнул Ваня с болью, но тотчас же опять перешёл на шёпот. – Дурачок он, Олежка, маленький ещё, а туда же… Но я-то! Я-то! Чем это ум мне затуманило, что и я попался? Неужели это из-за жалости к нему? Я ведь, знаешь, Витя, очень его, Олежку, жалел, потому и в комсомол за него поручился. Его в школе у нас далеко не все любили. Это очень мягко говоря. Они с матерью сюда приехали в сороковом. Ребята его дразнили за то, что он заикается. А мне хотелось, чтобы все увидели, что он куда лучше, чем кажется! Куда достойнее! Почему-то я в нём это лучшее увидел сразу. Он стал мне как младший брат. И я ослеп. Да, я ослеп ещё до того, как эти сволочи глаза мне выбили. Задолго до того… Поделом же мне!
Виктора как током ударило от этих страшных слов.
– Зачем ты так с собой, Ванюша! – взмолился он. – Разве плохо видеть в другом лучшее, что в нём есть? А то, что мы друг в друге худшего не замечаем, это, верно, потому, что не замечаем его и в себе. Вот и Олежка твой хотел хорошим быть для себя и для других, о безопасности организации заботился, да перебдел. И всё оттого, что слишком уж старался, а сам себе не верил, что хороший. И я думаю, напрасно. Окажись он здесь, среди нас, держался бы молодцом, не хуже остальных. Или ты в нём сомневаешься?
– Нет! – горячо отозвался Иван, решительно качнув головой. – Не сомневаюсь! Спасибо тебе, Витя! Как ты всё верно понимаешь! А я боялся, что ты держишь на него зло. Ты сказал то, о чём я сам всё время думаю: он ведь так и не понял, что натворил, а когда поймёт, ему будет гораздо хуже, чем нам. Гораздо больнее! Потому что очень глубоко в душе он действительно хороший. С таким грузом на совести легче умереть, чем жить…
– Это верно, – глубоко вздохнул Виктор.
И между ними воцарилось полное согласие. Так мать и отец, мысленно благословляя пропащего, но всё равно родного, а значит, любимого сына, хотят верить, что их благословение, усиленное вдвое, поможет ему в беде.
Сноп и венок
Вскоре по глубокому ровному дыханию Ивана Виктор понял, что его товарищ задремал.
Дремали многие ребята в камере. И снилось им наверняка что-то хорошее. Их сонное дыхание вдруг напомнило Виктору ночь на сеновале после ливня, когда, несмотря на усталость, он не мог уснуть, охваченный пронзительным предчувствием и в то же время упоённый счастьем.
Та ночь казалась ему теперь преддверием этой. И та работа, которую он взял на себя тогда, в поле, когда собрал все скошенные колосья в один огромный сноп, была пророчеством и в то же время символом поставленной перед ним задачи.
Крепкий сноп связали его ловкие сильные руки, колосок к колоску, и ни один не выпал, когда ребята подняли сноп-гигант на вилы и общая радость свершения соединила все сердца в крике ликования, прогремевшем над степью. И такое же единство царило здесь, среди этого ада, и так же дружно бились сердца спящих ребят; сердца, которые завтра перестанут биться, но их надежда и утешение – в общей Победе, а она сильнее смерти.
Он хорошо поработал; он не пожалел сил ради общего дела, и стоило ему отдаться усталости, как перед взглядом, словно наяву, загорался яркий свет золотых колосьев, собранных в громадный сноп посреди широкого скошенного поля. Виктор видел самого себя в пшеничном венке, идущим по влажной после обильного ночного ливня земле. В этом сне он чувствовал себя хлебом, живым хлебом, идущим навстречу голодным, зная, что они съедят его до последней крошки, и радуясь: ведь тогда он станет ими и будет жить в них. Один – во многих.
Последний путь
Если бы Виктор был один, отдельно от ребят, его мысли возвращались бы к угрозам шефа гестапо. Он не смог бы не думать о подлости врага и горе своих родных. Но здесь, рядом со своими товарищами, он не имел на это права. Он чувствовал свою ответственность не
