похож?
– Вылитый Распутин, – одобрительно проговорил Пуришкевич, огладил рукой свою темную, кое-где уже начавшую посверкивать серебряными прожилками бородку, достал из нагрудного кармана френча пенсне, нацепил на нос, повторил: – Вылитый Распутин!
Сухотину и Лазоверту пора было уезжать – для этого Сухотин и нарядился в распутинскую шубу. А вдруг где-нибудь около решеток юсуповского дворца пасется, шмыгая простуженным носом, шпик и ждет Распутина? Вдруг охранка выследила их? Ведь за то, что «гороховые пальто» упускают своих клиентов, по головке не гладят.
– Ну что… С Богом! – сказал Пуришкевич. – Маршрут знаете?
– Так точно! – четко ответил Сухотин. – Сейчас на Варшавский вокзал, там оставим санитарный мотор. – Так он называл машину Пуришкевича, перекрашенную в белый цвет. – Одежду Распутина сдадим на сжигание, сами пересядем на извозчика, доедем до дворца Дмитрия Павловича и оттуда на его автомобиле вернемся сюда. За трупом…
Ради конспирации было решено сменить машины. Да потом, автомобиль великого князя не имеет права останавливать ни один полицейский, а эта деталь – немаловажная, когда в кабине будет лежать мертвый Распутин.
– С Богом! – скомандовал еще раз Пуришкевич.
Сухотин и Лазоверт уехали. С ними для подстраховки – а вдруг возникнут непредвиденные объяснения с военным патрулем либо что-нибудь еще – уехал и великий князь. Пуришкевич и Юсупов остались вдвоем в огромном, гулком, полном таинственных звуков дворце. Внизу, в бывшем винном подвале, лежал третий, мертвый. Пуришкевич налил себе еще коньяка:
– За упокой его души!
– Он этого не заслуживает, – сказал Юсупов и пить «за упокой» отказался.
Прошло минут десять. Вдруг в дальнем крыле дворца раздался протяжный громкий стон и задавленно угас. Пуришкевич выпрямился, колко глянул на Юсупова – князь не обратил на стон никакого внимания, он задумчиво сидел в кресле, держал на пальцах коньячную стопку, согревая ее теплом своей руки. Через несколько минут стон повторился. Пуришкевич поспешно налил себе еще коньяка, залпом выпил, вытащил из кармана «соваж».
– Феликс Феликсович, – шепотом позвал он Юсупова, – вы слышите?
Тот отрицательно качнул головой:
– Нет. А то, что слышите вы, Владимир Митрофанович, – это ветер, игра потоков воздуха.
– Наш подопечный упырь не мог ожить?
– Не мог. Он мертв. – Юсупов поднял глаза, увидел в руках Пуришкевича револьвер. – Да спрячьте вы свою пушку. Или положите на стол. Она мешает вам пить коньяк.
Пуришкевич повиновался.
– Мы сделали великое дело, Феликс, – произнес он тихо.
Юсупов, улыбнувшись, согласно кивнул, подивился тому, что Пуришкевич сейчас не только слово я слово – буква в букву озвучил то, о чем думал Юсупов.
– Мы сделали великое дело, – заведенно повторил Пуришкевич, – для всех нас великое… Для России.
– И для государя – тоже, – добавил Юсупов, – не то он совсем запутался бы в паутине этого человека. Мне часто бывает больно за Николая Александровича.
– И мне, – сказал Пуришкевич. – Выпьем.
Они выпили. В дальнем углу дворца вновь прозвучал надрывный, рождающий в душе страх и холод стон. Пуришкевич, передернув плечами, выругался.
– Что, думаете, это он стонет? – спросил Юсупов.
– Черт его знает. В голову лезет всякое, и это тоже, – пожаловался Пуришкевич.
– Это не он, – проговорил Юсупов, и Пуришкевич неожиданно засек неверные, сомневающиеся нотки в его голосе, повернулся к Юсупову. Лицо у князя было усталым, бледным, в подглазьях сгустилась синева. Пуришкевич подумал, что Юсупов, похоже, не верит, что Распутин убит, сомневается до сих пор, хотя и утверждает, что того нет в живых. Вот наваждение! Лазоверт, врач, подтвердил, что Распутин убит, а врачи в таких случаях не ошибаются. – Он мертв, – сказал Юсупов.
По набережной Мойки проехал автомобиль, звук мотора был резким, будто в выхлопную трубу машины забили винтовочный ствол, плюющийся боевыми патронами. Юсупов с надеждой, отчетливо проступившей у него в глазах, покосился на окно.
– Нашим еще рано, – сказал Пуришкевич, – они приедут примерно через полчаса.
Время тянулось очень долго, томительно. Было холодно, коньяк перестал согревать, виски стискивала глухая боль, оба они ощущали себя уставшими. Тяжелая портьера, прикрывавшая окно, шевельнулась – там словно бы кто-то стоял и теперь, не выдержав напряжения, неподвижности, переменил ногу, расслабился. Пуришкевич засек движение портьеры, сузил глаза:
– Кто это?
– Форточка открылась. Ветер, – пояснил Юсупов.
Едва он произнес слово «ветер», как по кабинету что-то пронеслось, сорвало со стола несколько бумаг и швырнуло на пол, – то ли действительно это был ветер, то ли с людьми игралась нечистая сила. В дальнем конце дворца опять раздался стон. Пуришкевич подумал, что жить в таком дворце не очень-то уютно, тут и духи водятся, и домовые, и разные подпотолочники, зашкафники, запортьерники, подпорожники и так далее – нечистой силы на Руси всегда водилось много, а в последнее время она вообще распространилась очень широко.
Неожиданно оба ощутили тревогу, это была не та легкая, щекочущая душу тревога, которую рождает домашняя безобидная нечисть; а тяжелая, наполняющая сердце страхом, от которого внутри все холодеет, а руки и ноги отказываются повиноваться. Это была совсем иная тревога. Пуришкевич машинально потянулся к своему «соважу», лежащему на письменном столе около серебряной чернильницы, глянул в ствол и положил себе в карман.
Юсупов настороженно вытянул голову, тени под глазами у него сделались совсем синими, губы дрогнули, кончики их обиженно, как у ребенка, поползли вниз, лицо побледнело.
– Что-нибудь случилось? – свистящим шепотом спросил Пуришкевич.
– Нет. Но… – Юсупов неопределенно повертел рукой в воздухе. – У меня такое впечатление, что во дворце кто-то находится.
– Кроме нас?
– Кроме нас. В центральном подъезде дежурят, правда, два солдата, но их я не имею в виду. – Юсупов поднялся с кресла, подошел к окну, сдвинул в сторону портьеру – не видна ли машина великого князя? Но машины не было, да и в чистом морозном воздухе звук двигателя слышен очень далеко, он бы засек его за четыре квартала, – князь сожалеюще качнул головой и направился к лестнице, ведущей вниз.
Потом он не раз признавался, что не знает, почему решил пойти в подвал, где лежал Распутин, словно бы какая-то посторонняя сила подняла его с места, сработало в нем что-то неосознанное, темное, словно кто-то внутри сильно и властно постучал в сердце – и сердце от этого тоскливо сжалось, послало сигнал тревоги в мозг. Действовали некие силы, живущие вне человека, но способные легко проникнуть в него. Он спустился вниз, открыл дверь подвала, зажег свет. Распутин лежал на прежнем месте, в той позе, в какой они его и оставили: одна рука находилась на животе, другая упала на лоб, прикрыла глаза. Когда тело стаскивали со шкуры, то «старца» ухватили под мышки, обе руки приподнялись сами по себе под тяжестью его тела, потом, когда Распутина опустили, руки сложились безвольно, одна упала на лицо, другая на живот.
Постояв немного около Распутина, не понимая пока еще, откуда идет тревога, Юсупов нагнулся, пощупал тело. Тело было теплое. «Странно, оно должно коченеть, уже минут сорок прошло после выстрела, а тело не коченеет… В чем дело?»
Из-под
