бы одолев в себе последнюю, самую трудную преграду, сипло вздохнул и, наполняясь холодным опасным спокойствием, поднял, будто священник, распятие.
– Григорий Ефимович, вы бы лучше на распятие посмотрели да помолились перед смертью!
Распутин удивленно выпрямился и, держась одной рукой за створку шкафа, скосил глаза на Феликса. Во взгляде его не было ни испуга, ни зла, ни хитрости, ничего из того, что Феликс Юсупов успел засечь, пока Распутин находился в подвале, – возникло что-то обреченное, покорное, по-голубиному кроткое. Он захлопнул створку и повернулся к Юсупову всем телом:
– Ну?
«Господи, дай мне силы покончить с ним!» – снова мысленно помолился Юсупов, набрал в грудь воздуха, ошпарился чем-то – на глазах у него появились слезы. Юсупов громко, прерывисто вздохнул и медленным движением вытащил из-за спины револьвер, снял его с предохранителя.
Распутин стоял перед ним покорный, тихий, с тяжело опущенными руками и склоненной на правое плечо головой, на револьвер он не глядел – глядел на распятие.
Юсупов выстрелил.
Пуля вошла в тело Распутина, встряхнула его всего, все мышцы и кости, внутри даже что-то защелкало, зашипело громко – раскаленная пуля гасила свой жар в распутинской крови, дыханье «старца» осеклось, угасло на несколько мгновений, Распутин раскрыл сухой, горячечный рот, отравленный ядом, из глотки у него вырвался стон, и «старец» повалился лицом вперед, на пол, на сахарно-белую медвежью шкуру.
Юсупов опустил револьвер.
Огонь, горевший в камине до этой минуты, неожиданно приподнялся над головешками и потух. Сверху по лестнице, громко топая ногами, скатились заговоршики. Все были возбуждены, толкались, мешали друг другу, кто-то зацепил рукой электрический выключатель – и свет в подвале погас.
Сделалось черно, холодно и страшно. Где-то вверху, над крышей юсуповского дворца, взвыл, пьяно загоготал ветер, громыхнул железными листами, стих на мгновение и снова загоготал.
Холодная сыпь побежала у Юсупова по спине, выстудила хребет, в груди тоже возник холод, опалил глотку, кто-то, невидимый в черноте подвала, наткнулся на князя и задавленно, будто ему пальцами стиснули горло, вскрикнул. Юсупов боялся сдвинуться с места: а вдруг наступит на тело Распутина?
Наконец кто-то нашарил на стене головку выключателя, щелкнул – в подвале загорелся свет.
Распутин хоть и падал лицом вниз, будто бы споткнувшись, а лежал уже на спине, глаза его были закрыты коричневыми, словно подпеченными изнутри веками, щеки и лоб бледнели восково, по правой щеке пробегала легкая судорога, руки были сжаты в кулаки.
– Все. Готов! – облегченно произнес Дмитрий Павлович. – Даже не верится.
– А чтобы верилось – в него надо еще пару пуль всадить, – сказал Пуришкевич.
– Не нужно, – протестующе махнул рукой Дмитрий Павлович, – и без того все ясно. Сейчас будет агония. Но здоров же все-таки, черт! – воскликнул он восхищенно. – Столько яда принять! А добила все-таки пуля.
На кремовой рубашке Распугана проступило кровяное пятно. Пятно было небольшим, пуля всадилась в тело и, судя по всему, пробила сердце.
Все склонились над Распутиным, было интересно посмотреть на поверженного мужика с гнилыми зубами, вздумавшего управлять Россией, менявшего министров, будто иной хозяин нерадивых экономок в доме, входившего в царский дом, как к себе в спальню, бабника и мота, но интерес этот носил животный характер, не больше, ничего иного в нем не было.
– Все-таки я по-прежнему предлагаю пару пуль… Ради страховки. А? – настаивал Пуришкевич. – Никогда не помешает.
Это предложение Пуришкевича потом вспоминали много раз. Но им не воспользовались.
– Лишняя стрельба может повредить, она обязательно привлечет к себе внимание, – занервничал Юсупов. – Не забывайте, что напротив находится полицейский участок. Это во-первых. А во-вторых, лишние выстрелы – это лишняя кровь. – Он оглянулся. – Представляете, сколько крови натечет из этого кабана?
– Кровь легко смывается, – спокойно произнес Пуришкевич, внимательно осматривавший Распутина, выпрямился. – Поздравляю вас, Феликс Феликсович, вы попали в сердце.
– Сомнений нет, Распутин убит, – сказал Дмитрий Павлович. – Давайте стащим его со шкуры на пол. Он может всю шкуру испачкать. Жалко полярного мишку…
Так и поступили.
– Станислав, посмотрите на всякий случай, готов он или нет, – попросил Пуришкевич поляка, уже совсем отошедшего от недавней слабости.
Лазоверт склонился над Распутиным, взял его руку, пощупал пульс, качнул головой отрицательно, потом задрал «старцу» одно веко, обследовал страшный, в кровяных прожилках, закатившийся белок. Выпрямившись, брезгливо отряхнул руки.
– Он мертв!
Подвал закрыли на ключ и поднялись наверх, в кабинет Юсупова: надо было немного отдышаться и прийти в себя.
Холодная мрачная лестница, ведущая из подвала наверх, оказалась тем самым барьером, который отделяет одно душевное состояние от другого, – они поднялись по лестнице и перешли из болота подавленности, раздражения, слабости, чего-то еще, о чем и вспоминать не хотелось, в некие горние выси, где царила приподнятость, в воздухе витал бодрый дух надежды, братства, борьбы.
– Однако, – сказал Пуришкевич, глянув на большие напольные часы, потом щелкнул крышкой своей элегантной луковицы, привязанной к грубоватой, свитой из первосортного якутского золота цепи, также глянул на циферблат, – однако…
Время было очень позднее, глухое – четвертый час ночи.
– Надо поторапливаться. – Великий князь не выдержал, нервно потер руки. Лицо его было оживленным, светлым. – Не то скоро рассветет.
– Рассветет еще не скоро, – возразил Пуришкевич, – зима на дворе, но сейчас действительно самая пора Гришку опустить головой в прорубь.
– Господа, господа. – Юсупов поднял обе руки, призывая собравшихся. – Сейчас всем и займемся, но прежде – по бокалу шампанского.
– Великолепная мысль, – поддержал великий князь, – за удачу!
Была поспешно разлита бутылка «Мадам Клико». Шампанское было сухим и горьким, как спирт, от него остро покалывало во рту, щипало ноздри, внутри возникало, распространялось по всему телу ощущение хмельной, радостной легкости, некоего тепла. Настроение у заговорщиков было приподнятое: все считали, что совершили для России великое благо.
– Скажите, господа, – возбужденно заговорил Юсупов, – я один раз стрелял или два? – Вопрос был неожиданным.
– Один, – сказал великий князь.
– Один, – подтвердил Пуришкевич.
– А мне почему-то кажется, что два… Неужели я только один раз нажал на курок?
– Это нервное, Феликс, это пройдет. – Великий князь поднял фужер с шампанским, посмотрел его на свет – играющие точки-пузырьки вели активную жизнь, прыгали, резвились в хрустале будто живые, веселились. – Вы стреляли один раз…
Юсупов также приподнял свой фужер, глаза у него сделались далекими, задумчивыми, он неверяще качнул головой и вздохнул. Много позже, уже в преклонном возрасте, он подаст в суд, обвинит американцев, создателей фильма об убийстве Распутина, в подтасовке фактов, на этом суде он будет утверждать, что стрелял два раза. Но стрелял он один раз.
– Один, один раз, Феликс, – прогудел Пуришкевич, – и не майтесь вы этим… Выплесните из головы, словно бы ничего этого не было.
– Попробую, – продолжая радостно улыбаться, неуверенным голосом проговорил Юсупов, подошел к шкафу, достал оттуда бутылку французского коньяка. – Теперь этого отпробуем, – сказал он, – после холодного шампанского очень согревает.
– Рецепт известный, – подтвердил великий князь.
Сухотин тем временем натянул на себя распутинскую шубу, нахлобучил глубоко на голову бобровую шапку, прошелся перед собравшимися.
– Ну как,
