католический приют, его содержали монахини.
— Вот-вот. Я отдала им все деньги, что были с собой, и попросила относиться ко мне как к жиличке на пансионе, — сказала мама и с улыбкой кивнула на Зосю. — А вот она каждый день, как часы, приезжала к нам на своем велосипеде, это после того, как объездит все окрестности, вдоль и поперек, чтобы и для монахинь, и для меня отыскать где-нибудь яйца или что-нибудь еще купить, хотя бы самую малость. Как ты знаешь, Монборон высится над Ниццей.
Когда союзники решили, что пришло время попытаться отвоевать Ривьеру, американцы послали сюда свои бомбардировщики. Налеты были такими ужасными, что мы искали укрытие в старинных погребах, под замком.
Там было темно, сыро и полным-полно крыс. Но выбирать не приходилось: либо сидеть в погребах, либо погибнуть. — Мама недоуменно покачала головой. — Ну и время тогда настало! Мы оказались зажатыми между нашими и врагами, даже непонятно было, что хуже…
Я снова обняла ее.
— Мама, все это уже позади. А теперь я хочу, чтобы ты кое-что сделала для меня. Пожалуйста, не начинай сердиться, лучше выслушай меня до конца. Я хочу, чтобы ты поехала со мною в Америку. Я знаю, как ты любишь жить на Ривьере, но у нас здесь больше ничего не осталось. — Я умоляюще смотрела на нее. — Наверняка ты понимаешь, о чем я. В Америке мы сможем построить новую жизнь.
— Новая жизнь, в моем-то возрасте? — мама рассмеялась. — А зачем она мне?
— Пожалуйста, прошу тебя, дорогая моя, ну ради меня.
Через некоторое время она согласно кивнула:
— Ну, ладно, хорошо. Как тебе угодно. Мне все равно жить недолго осталось, и я не хочу в очередной раз оказаться далеко от тебя.
Понадобилось более двух месяцев напряженной работы, чтобы приготовиться к возвращению в Америку. За это время я съездила в Швейцарию, чтобы сделать необходимые распоряжения относительно своих средств, которые имелись на счетах в тамошнем банке. По возвращении на Ривьеру потребовалось соблюсти все детали необходимых условий, чтобы выставить виллу на продажу. Ей купили позже, лишь через год, причем по той же цене, какую я заплатила за нее когда-то. После этого началось самое сложное: нужно было проследить за тем, как упаковывают наше имущество для отправки через океан. Кроме того, у меня имелась большая библиотека редких книг и первых изданий, ценные изделия из фарфора, серебра, картины, другие предметы искусства и кое-какая редкая, старинная мебель. Все это требовалось крайне тщательно упаковать. Вечером, когда мы возвращались в отель, мы с мамой падали на кровати в полном изнеможении, совершенно не представляя, хватит ли нам сил завершить начатое.
И странное дело — всякий раз, когда я окончательно падала духом, от Маргарет приходило очередное письмо, которое придавало мне новые силы. Можно было подумать, что она обладала сверхъестественной способностью узнавать, в какой момент меня особенно нужно подбодрить. В одном из писем она написала, что разводится с Биллом, впрочем, это меня вовсе не удивило. Она уже доверительно говорила мне, что их брак находится на грани развода… Маргарет писала, что они решили остаться хорошими друзьями, но формально оставаться мужем и женой и жить вдали друг от друга больше не стоит.
К сентябрю мы с мамой наконец-то закончили упаковывать вещи и были готовы к отъезду. Когда машина отъехала от нашей виллы, которая постепенно удалялась, делаясь все меньше и меньше, мама обернулась, бросила прощальный взгляд и вздохнула…
Мы стояли у релинга, пока лайнер медленно продвигался вверх по Гудзону. Мама взглянула на очертания скопища небоскребов и пробормотала: «Какое все основательное… такое… прочное, — И улыбнулась мне. — Что ж, это хорошо. Слишком долго я жила в каких-то временных местах, где все то и дело менялось из-за революций и войн».
Маргарет встретила нас на пирсе, на своей машине. Она тепло посмотрела на мою маму, как бы обнимая ее и говоря: «Добро пожаловать!» Мы направились в сторону отеля «Пьер», однако, не доехав два квартала до него, машина остановилась у другого отеля — Sherry-Netherland. Пока Маргарет давала инструкции шоферу, потом носильщикам и портье, она между делом объяснила мне, что отказалась не только от своего замужества, но и от апартаментов в «Пьере».
С самого начала у Маргарет установились прекрасные отношения с мамой. Если бы не моя глубокая привязанность к ним обеим, я бы, пожалуй, немало огорчилась тому, как моя мать — которая уже так давно принадлежала мне одной! — смогла легко и просто обрести еще одну дочь… Между тем нас ввели в большие, просторные, удобные апартаменты, откуда окна выходили на Пятую авеню и на парк. При виде фонтана Пулитцера[374] внизу, прямо под нашими окнами, мама сразу почувствовала себя как дома. В те дни эта площадь, ограниченная парком и отелем Plaza, выглядела наиболее по-европейски во всем Нью-Йорке. Распаковав вещи, мы сели в гостиной за бутылкой великолепного шампанского Dom Pérignon, которое заказала Маргарет, чтобы мы отметили наш приезд и начало новой жизни. Нам было так легко и просто общаться друг с другом, как будто мгновенно стали одной семьей. Словно прочитав наши мысли, Маргарет воскликнула: «Слушайте, да вы же обе одинокие, и я тоже одна. Давайте сложим наши одиночества и покончим с этим раз и навсегда». Я и мама уставились друг на друга, не совсем понимая услышанное. Это же невероятно! Неужели несчастье можно так легко, так быстро устранить, по мановению волшебной палочки в руке Маргарет?! Как будто она только что сказала: «Да будет радость!» — и радость тут же настала!..
Уже в первое воскресенье после приезда в Нью-Йорк мы повели маму в собор Святого Патрика. Она никогда не была в этом знаменитом храме, и его красивое, величавое здание в неоготическом стиле произвело на нее огромное впечатление. Когда мы вышли после мессы из прохладного, тускло освещенного собора, нас ослепили яркие солнечные лучи: был великолепный день, стояло бабье лето, и мы поехали на ланч за город, взяв с собой прелестных друзей Маргарет, доктора Лоренса Смита и его жену. Мы так весело болтали о том о сем, что даже забыли заказать вино. А мама привыкла вместе с едой что-то пить, поэтому все время пила воду.
Когда официант в четвертый раз наполнил ее стакан, она подняла его и вымолвила:
— До чего же здесь, в Америке, не жалеют воды…
Мы тут же поняли ее намек и, рассмеявшись, заказали бутылку Montrachet[375]. Когда нам его принесли, Маргарет произнесла тост:
— За Санта-Монику!
