природу наших слов. Мы обрели взаимоотношения, которые будут длиться, пока мы живы. Любовь, какую мы ощущали, зиждилась на взаимном уважении и прочном дружеском расположении. Причем некоторым людям, из числа так называемых искушенных, умудренных опытом личностей, трудно понять, что и до этого момента, и после, уже в последующей нашей с Маргарет совместной жизни, не имелось даже малейшего намека на сексуальный интерес. До чего же иронично, если не смехотворно, что эти же самые, видавшие виды циники подвергали сомнению и мои бурные сексуальные отношения с Валентино, и невинную чистоту моих чувств к Маргарет.
Маргарет терпеливо слушала меня, пока я развивала свои планы возобновить карьеру в кино. Наконец она мягко вымолвила:
— Пола, ты столько трудилась, уже более сорока лет, а тебе сейчас только сорок восемь. Ты добилась величайшего успеха, о каком может только мечтать любая актриса. Дорогая моя, ты больше никогда не добьешься того, чего уже достигла. Это просто невозможно. Ты уже победила, и теперь надо отправиться на покой, отойти от дел. Пора.
— По-твоему, я не хочу этого? — вырвалось у меня. — Хочу, конечно, только это невозможно.
— Почему же? Здоровье у тебя не слишком хорошее. Ты так сведешь себя в могилу, слишком рано…
Я упрямо покачала головой:
— Ты не понимаешь. Я же не одна, надо подумать еще о ком-то. У меня есть свои обязательства перед мамой.
— Так привези ее сюда, когда вернешься.
— Но я же не могу просто взять и перетащить ее в новое окружение! Ей уже восемьдесят шесть лет, и она твердо убеждена, что ее корни слишком глубоко ушли в европейскую почву.
— Ты мне о ней не слишком много рассказывала, но мне кажется, что она будет просто счастлива отправиться туда, где живешь ты, лишь бы быть рядом с тобою.
— Понимаешь, у меня нет американского гражданства, а по закону строго запрещается таким, как я, приглашать кого-то из иностранцев и помогать им получить разрешение на проживание в США.
— А вот мне закон этого не запрещает!.. Я выступлю для твоей матери в роли приглашающей стороны, буду ее спонсором.
Маргарет сказала это очень искренне, и я была невероятно тронута ее предложением.
— Ты правда это сделаешь для нас с мамой?! — только и спросила я. Она ласково погладила мою руку.
— Поезжай в Европу, забирай маму и возвращайся сюда, домой. Тебе пора постоянно обосноваться здесь, пустить корни в Соединенных Штатах. Это уже твоя страна. Европа для тебя не существует, она умерла. Сделай, как я говорю, и обещаю — ты об этом никогда не пожалеешь. Я о том позабочусь.
Я все-таки сомневалась, надо ли так поступить, однако уже достаточно поддалась ее уговорам и согласилась, что ее доводы разумны. Большего Маргарет и не потребовалось, чтобы развить бурную деятельность. В общем, к тому дню, когда настала пора отправиться в плавание на «Экскалибуре», у меня с собой были и разрешение на переезд через океан, и въездные визы как для меня, так и для матери — и все благодаря помощи юристов подруги и их влиянию.
В некотором смысле это расставание для нас обеих сопровождалось пожеланиями счастливого пути. Я уезжала в Европу, а Маргарет на следующий день возвращалась в Техас. Мы договорились, что будем держать связь и встретимся снова, как только я вернусь домой. Да, домой! Наконец-то у меня возникло чувство дома во всех смыслах этого слова. Это морское путешествие на «Экскалибуре» совсем не напоминало мое возвращение в Америку в 1941 году. Владельцы лайнера — судовладельческая компания «Американские экспортные линии»[371] — всячески баловали пассажиров первого класса. В моих апартаментах было даже две спальни. Я вдруг почувствовала, как мне не хватает ощущения опасности, которое сопровождало плавание в годы войны. Сейчас мы выиграли войну, наступил мир, однако мы утратили некоторые качества — тот бешеный оптимизм, ту смелость, какой отличалась моя предыдущая поездка через океан.
В Марселе меня встретила Зося, которая уже многие годы работала у матери секретарем и экономкой и которая все годы войны верно служила ей. Мы ехали в Ниццу вдоль побережья Средиземного моря. То, что предстало моим глазам, подтвердило слова Маргарет: Европа, какую я так любила, перестала существовать. Первое впечатление от набережной в Ницце, знаменитой Английской набережной, меня неприятно поразило. Все виллы, стоявшие вдоль приморского бульвара, эти великолепные здания когда-то ярких розовых, белых и голубых тонов, были теперь в желтушно-зеленом камуфляже. А Casino de la Jette просто перестало существовать: это было слишком заметное строение со стороны моря[372].
Когда мы приехали в отель Negresco[373] в Ницце, где я забронировала апартаменты, меня там уже ждала мама. Расплакавшись, мы обнялись, осыпая друг друга нежными словами, взволнованными, на родном польском языке. Наконец я немного отстранилась от нее, чтобы рассмотреть ее получше. Она сильно похудела, как будто после болезни, однако внешне даже не состарилась, и все выпавшие на ее долю невзгоды, пожалуй, чудом не отразились на ней. Я вновь обняла ее, теперь уже в знак невероятной признательности, что у нее хватило сил остаться такой же, как прежде, пусть весь мир вокруг нее рухнул. Я спросила ее сквозь слезы:
— Как все было, очень плохо?
Она пожала плечами, потом улыбнулась, и в ее глазах украдкой возникла, а потом и вовсе засверкала лукавая искорка.
— Что и говорить: ничего хорошего в этом не было.
Мы обе рассмеялись, а я внутренне поблагодарила Бога за то, что мама не утратила своего чувства юмора. Я поспешила в другую комнату, чтобы распаковать свертки со съестными припасами, которые я привезла с собой из Нью-Йорка.
— Ничего, — воскликнула я, — как говорится, были бы кости, а мясо нарастет.
Автомобиль, на каком мы приехали в Ниццу, был не тем, на котором я ездила до войны.
— Между прочим, а что случилось с моей милой «Изоттой»?
— Один фашист, офицер, тоже решил, что она весьма милая, потому и реквизировал ее. Он даже выдал мне расписку об этом, только она сейчас имеет такой же смысл, как и все остальные их обещания.
Зося приготовила чаепитие из привезенных мною припасов, и мы уселись за богато сервированный стол.
Наевшись досыта, мама рассказала мне, как ей на самом деле жилось в годы немецкой оккупации:
— Наш мыс сочли стратегически важным объектом, поэтому немцы решили ввести туда войска. В один прекрасный день нам дали сорок восемь часов на сборы и приказали уезжать. Я добралась сюда, в Ниццу, на холм Монборон, в замок Вифанию. Помнишь его?
— Конечно, там ведь
