решил прийти на помощь.
— У нас Владик, как у вас Володя…
— Тогда я буду звать тебя Володей, — предложил я.
— Идет! — И Завадский протянул мне руку.
Мальчишки быстро сходятся. Мой новый друг, как и я, ждал, пока в котле сварится каша. Его зеленый армейский термос, который он, как вещмешок, снял с плеч, стоял рядом, а мы говорили и говорили, будто боялись, что нас сейчас прервут. О чем шел разговор, сказать не могу, но хорошо помню и сейчас тот жадный интерес друг к другу двух мальчишек, переживших Сталинград. И еще помню будто ожог от его военной формы.
С каким волнением и завистью я смотрел тогда на моего сверстника. Возможно, я подумал, как год назад, весной сорок второго, когда началось наше наступление под Харьковом и в сводках Совинформбюро стали появляться названия освобожденных населенных пунктов, мы, мальчишки 8 «Б», решили бежать на фронт.
Но нам помешало сначала одно, а потом другое обстоятельство.
Наступление началось перед самыми экзаменами, получалось как-то неловко, будто мы струсили и бежим от них. Побег отложили до окончания экзаменов, а в конце мая в сводках с фронта уже перестали сообщать о продвижении наших войск, а скоро там разразилась страшная катастрофа. Наступление двух фронтов захлебнулось, и в окружение попала огромная масса наших войск. Видимо, через месяц, а может быть, и позже, когда уже были ясны все последствия неудавшегося наступления, Совинформбюро назвало устрашающую цифру пропавших без вести под Харьковом. 70 000 человек. За всю войну ни до, ни после таких сообщений не было.
Харьковская трагедия для нашей семьи обернулась горем. С конца мая оборвались письма от Виктора… А он воевал на этом направлении…
Вряд ли мы говорили с Завадским обо всем, что мне вспомнилось сейчас. После с нами случилось такое, что Харьковская катастрофа уже не казалась страшной трагедией. Фронт, куда мы собирались бежать, через несколько месяцев докатился до Волги, а Сталинград унес столько человеческих жизней, что перед ним меркло все, что было раньше. Из 38 учеников нашего 8 «Б» осталось только семь человек, а из тех мальчишек, кто собирался бежать на войну, я один…
На обед, к солдатской кухне, мы приходили обычно раньше. Как только среди развалин появлялся ее дымок и начинал доноситься дурманящий запах варившихся в котле концентратов, уже не было никакой возможности дальше заниматься нашей работой. Со словами «они никуда не убегут», мы оставляли своих «подопечных». Тут же бросали крючки из толстой проволоки, которыми стаскивали трупы к дорогам и проездам в развалинах, и медленно двигались в сторону кухни.
Часто раньше срока со своим зеленым термосом за плечами приходил и Завадский. Мы усаживались где-нибудь на солнцепеке, с подветренной стороны, и в неспешных разговорах дожидались, пока армейский кашевар не шумнет:
— Огольцы! Варево готово. Налетай…
Недели две, пока мы работали в этом районе города, почти ежедневно встречался с Завадским. Помню, рассказал ему про семью «русских поляков» Потоцких, а он ответил мне, что его соотечественников живет в России много.
От него узнал, что в Сталинграде тоже воевали поляки. Для меня это было новостью, и я начал расспрашивать.
— Наших тоже погибло здесь много, — сокрушаясь, говорил Завадский. — Они похоронены на площади имени 9 Января…
Я знал эту площадь. На нее своим разрушенным торцом выходил знаменитый Дом Павлова. Вместе с Завадским мы побывали на той площади, и он показал мне, где захоронены его соотечественники.
Лет через десять, когда на месте развалин в этом районе появились новые многоэтажные дома, а сама площадь уже называлась площадью Обороны, на ней еще стоял скромный бетонный обелиск, обнесенный низкими каменными столбиками с массивными якорными цепями. Памятник сооружали, кажется, еще в войну, а может, сразу после нее, и на нем была надпись, что здесь похоронены польские воины, защищавшие Сталинград.
Таких неприхотливых памятников из бетона и оштукатуренного кирпича тогда в нашем городе было много. Они стояли почти везде, где шли самые ожесточенные бои…
Однако в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов, когда на Мамаевом кургане началось сооружение гигантского памятника-мемориала, эти малые, скромные обелиски стали исчезать…
Исчез вместе со всеми и памятник на площади Обороны, а позже и сама площадь была перестроена и получила новое название площади В. И. Ленина.
Когда я теперь приезжаю в родной город и иду по его прямым и широким улицам, которые со всех сторон продуваются злыми степными ветрами, они холодят мое сердце. Внутри что-то обрывается. Мне жаль тех первых военных бетонных обелисков, с красными звездами из жести. А еще мне жаль довоенных, построенных моими предками в Царицыне и Сталинграде улиц. Я помню их. Они не были такими прямыми и широкими, как те, какие появились сейчас на их месте, но в них была своя неповторимая прелесть и что-то щемяще дорогое и родное. Я хорошо помню и дома на этих улицах. Невысокие, всего в два-три и самое большее в четыре этажа, с резной кирпичной кладкой, с красными железными или белыми цинковыми крышами.
Дома эти за полгода боев в городе были, конечно, почти сплошь сожжены и разрушены, но их могучие фундаменты, а во многих местах первые этажи и подвалы остались целыми, и они лучше, чем блиндажи, доты и дзоты, сохранили жизнь солдатам и мирным жителям. Дома возводили знаменитые царицынские и сталинградские каменщики.
За время многомесячных бомбежек и артобстрелов города мы, как и многие, сменили не одно укрытие. Те блиндажи и окопы, которые рыли перед боями, оказались разбитыми и засыпанными землей и щебнем в первые недели. Оставшимся в живых пришлось перебираться в подвалы. Наша семья кочевала из одного укрытия в другое, пока нас не приютили добрые люди в сводчатом подвале, на самом берегу Волги. Двухэтажный дом развалило прямым попаданием бомбы, а сводчатый подвал из красного кирпича даже не дал трещины.
Он спас нас и десятки других семей, хотя никто уже и не надеялся на спасение. Не надеялся, потому что именно здесь нам довелось пережить «ад Сталинграда», когда били немецкие «скрипуны-ванюши» и наши «катюши» из-за Волги, чтобы сдержать выход немцев к берегу.
4
Мне вспомнились те первые памятники Сталинграда и его подвалы не случайно. Дело в том, что невосполнимость их утраты я с особой болью почувствовал совсем недавно. Случилось так, что через сорок три года после встречи с Завадским и через полвека со времени знакомства с семьей русских поляков Потоцких я попал на их родину. Прибыл я туда с коллегами-писателями Москвы писать книгу дружбы «Москва — Варшава».
Бродил по поднятой из руин
