После урока все высыпали в коридор, и он снова вытащил дневник. А вдруг учитель забыл поставить двойку? Бывали же случаи.
Добравшись до последнего исписанного листка и чуть помедлив, Борька быстро перевернул его. Двойка была жирная и высокая, в полторы клетки.
Борька долго и угрюмо смотрел на двойку, он был готов уничтожить ее! Двойка же, хищно изогнув шею, смотрела нагло и вызывающе: «А ну-ка сунься!..»
Прозвенел звонок, и опять потянулись уроки: третий, четвертый, пятый… Кого-то вызывали, кого-то ругали… Наконец занятия кончились, и класс опустел.
На улице все удивительно изменилось. За один день сугробы осели, подтаяли, деревья потемнели, а к обычному оживлению улиц примешивался какой-то новый, волнующий шум. Уже выбегая из школьных ворот, Борька понял, что это ручьи. Он расстегнул пальто и медленно пошел вдоль края тротуара, обламывая нависающий над ручьем лед. Внизу, у поворота, на обмелевшем перекате блеснул омытый водой булыжник. Как будто мелькнуло лето.
Улыбаясь, Борька подставлял лицо солнцу и глубоко вдыхал запах оттаивающей земли, деревьев. Скоро, совсем скоро весенние каникулы, скоро с крыш начнут сбрасывать снег и на тротуарах покажется асфальт. А потом снег растает и станет тепло-тепло. Почти как летом…
Да хоть бы сегодня! Жара-то какая! Он сорвал с головы шапку и замер… Двойка, у него двойка! Как он мог забыть!
И жизнь показалась ему тусклой и горькой. Теперь ему было еще хуже, еще тяжелей, чем в школе, потому что солнце светило не для него и ручьи текли тоже не для него…
Он собирался завтра в цирк, он собирался на реку — смотреть, как взрывают лед. Никуда, никуда он не пойдет. Пусть его ругают, пусть наказывают. Он готов.
И даже когда его простят, он все равно никуда не пойдет. Не нужна ему улица, ничего ему не нужно…
Неподалеку от дома он забрел на соседний двор и уселся на толстый пенек возле забора.
С улицы доносился гул машин, шум отдаленных шагов, чьи-то возгласы.
А рядом звенела капель. И Борька смотрел на крышу и подставлял ладонь под холодные серебристые капли — они разбивались, брызгали в лицо… И ему хотелось сидеть здесь долго-долго, может быть, всегда.
Домой он пришел спокойный, но когда увидел, что мама улыбается, тревога ужалила его. «Не знает, — подумал он, — ничего еще не знает».
Он снял пальто, шапку, положил на место портфель.
— Ты почему разделся? — спросила мама. — Шел бы на улицу, погулял.
— Не хочется, — ответил Борька.
Переодевшись, он молча опустился на стул и стал ждать.
Но родители вели обычные свои разговоры, вид у них был самый добродушный, и от этого Борьке было еще хуже. Он внимательно всматривался в их лица: они выглядели очень добрыми и веселыми, и папино лицо, и мамино. Папа с довольным видом барабанил пальцами по столу, мама о чем-то спорила, но тоже была очень довольна.
Борька ловил их взгляды, улыбки, и ему не верилось, что, может быть, очень скоро они станут сердитыми, будут долго и громко ругать его. А папа забарабанит по столу не пальцами, а кулаком. Словом, все пойдет вверх дном, все переменится. Ему казалось, что если прямо сейчас он подойдет к ним и скажет правду, то ничего такого не произойдет, не может произойти. «Не знают, — думал он. — Ничего еще не знают». И сидел тихо, стараясь не скрипеть стулом.
— Ты почему такой грустный? — неожиданно ласково спросил отец.
И в груди у Борьки что-то приятно защемило.
— Я не грустный, — сказал он и сделал лицо еще грустнее.
— Боря, — с надеждой спросила мама, — ты по математике тройку исправил?
— И как это ты тройку умудрился схватить? — укоризненно продолжал отец. — Так ведь и до двойки докатиться можно.
«Началось, — мелькнуло у Борьки. — Сейчас отец увидит двойку, сейчас Он крикнет: „Это еще что такое?! Докатился!..“»
Но мама с папой уже говорили о другом. Они опять о чем-то спорили, смеялись. И Борьке стало совсем плохо.
Пойти на улицу, к ребятам? Ему не хотелось.
Сесть за уроки? Он не мог.
Он отыскал свою любимую книжку «Таинственный остров» и начал читать. Но не смог дочитать и первой страницы.
Тогда он встал, вытащил из портфеля дневник и молча протянул его отцу. Отец заглянул в дневник и перестал улыбаться:
— Докатился!.. А почерк-то! Буквы! — он схватился за голову. — Это что у тебя? Неужели «е»? А это? По-твоему, «о»?
Отец подчеркнул букву ногтем и показал Борьке… Потом решительно поднялся со стула и исчез в коридоре. Вернувшись с лыжами, он протащил их через всю комнату и швырнул за шкаф!
— Где «Таинственный остров»?
Отыскал книжку и унес в другую комнату. Отец прятал книжку и приговаривал:
— До чего докатился, а? До чего докатился! Нет, дорогой мой, хватит… — и вдруг закричал: — Двоечник!
Борька стоял, боясь шелохнуться. Когда же отец наконец замолчал и в доме стало тихо, он подождал еще немного, подсел к столу, достал купленные еще вчера цветные карандаши и начал их затачивать.
Он затачивал карандаши и смотрел на синее лезвие бритвы, и на цветные стружки, и на крошечные золотые буковки на конце карандаша…
«Знают, — думал он, — уже знают…»
Зачем ему лыжи, и улица, и цирк? Дома тоже хорошо…
Он быстро убрал со стола стружки, раскрыл альбом, взял карандаш. В доме было тихо, ни звука…
Тогда он встал и, подкравшись к дверям соседней комнаты, осторожно прижался к щелке.
Отец сидел на диване и читал «Таинственный остров». Дочитав страницу, он перевернул ее и улыбнулся…
Жизнь начиналась заново!..
Кабала
Сначала я проиграл пять рублей. Потом еще пять… Проиграв, я решил Отыграться. Это мне обошлось еще в десять рублей. Игра продолжалась в долг. Доведя его до тридцати рублей, Петька Черенков отказался продолжать игру.
Домой я возвращался невеселый. Как хорошо было утром, когда я шел в школу. У порога в школу ноги вытирал, а дежурный Витька Яблочкин кричал: «Сильней три, не пущу!» Какой он все-таки хороший, этот Яблочкин. И даже после двойки за диктант все было хорошо… А теперь? Что же делать теперь? Как расплатиться с Черенковым?
А что если попросить у родителей? А что особенного? Подойти и сказать: «Дайте мне, пожалуйста, тридцать рублей…»
«А зачем тебе тридцать рублей?» — спросят они. А я им отвечу: «На всякий случай…»
Нет, это не ответ. Надо подумать. Надо как следует подумать. Время еще есть, целый день впереди.
А вдруг я найду деньги по дороге домой? Вот было бы здорово! Прямо сейчас… где-нибудь в подворотне… лежит себе старый, рваный, никому не нужный кошелек. А в нем — тридцать рублей!
