Дикки высунул язык. Самый кончик. Видно было, он еще не решил, что делать. Застигнут врасплох.
— Ах, Дикки, — сказала Сара.
— Отстань от мальчонки, Сэлли. Что он тебе сделал? До свиданья, и пореже прикладывайся к пиву. Не то лопнешь.
— Ах, Боже мой, — сказала Сара, — но ты будешь плохо о нем думать, а он бывает таким хорошим мальчиком, когда постарается. Скажи джентльмену «до свиданья», Дикки, золотко. Ну, ради мамы. А я, может, найду мятный леденец.
Дикки побольше высунул язык. Но он все еще был в нерешительности. Я дернул его за ухо.
— Молодец, сынок, — сказал я. — Ты правильно придумал. Почему ты меня не укусишь? С чужими только так и поступают.
— Ах, Галли, замолчи, — сказала Сара.
— Пусть мама говорит что хочет, а ты кусай чужих и кидайся в них тяжелыми вещами. Заставь уважать себя.
— Не слушай джентльмена, Дикки, — сказала Сара, чуть не плача. — Он просто шутит. Как не стыдно, Галли, говорить такие вещи ребенку? Ну, беги играть и возьми себе кусочек сахару. — И она выставила его из комнаты. — Как можно, Галли?
Я чмокнул ее в щеку и сказал:
— Какая, нежная котлетка.
И она взяла меня за руку, вконец расчувствовавшись.
— Ах, Галли, надеюсь, она хорошо заботится о тебе?
— Она? Она вообще не заботится обо мне. Я сам себе хозяин; Сэл. Наконец-то. Да, я кое-чему научился.
— Что, совсем один?
— Дом холостяка — его крепость... с колючей проволокой и пулеметами.
— А где она находится, эта крепость? Вдруг кто-нибудь из твоих старых друзей захочет узнать.
— Нигде, — сказал я, — а то вдруг кто-нибудь из моих старых друзей захочет узнать.
Ну и убирайся, — сердито сказала Сара. — Очень мне нужно о тебе беспокоиться. После всего, что я от тебя натерпелась. — И она вышла и принялась звать мальчонку: — Дикки, Дикки, что ты там делаешь с сахарницей?
В эту минуту Коукер сунула в дверь голову и сказала:
— Вы идете? Или я ухожу.
Я снял с каминной полочки мою серебряную рамку, сунул ее в карман и вышел.
Глава 10
Отдать вашу картину кузнецу! сказала Коукер. — Милое дело; она, верно, стоит все десять тысяч фунтов, — Коукер думает, что всякая хорошая картина должна стоить не меньше десяти тысяч. — Могу поспорить, что другую стянула она сама, Типичная воровка. Хоть клеймо ставь.
— Верно, — сказал я, — и места для этого предостаточно.
— Ну чего вы смеетесь? Люди подумают, что вы под мухой, — сказала Коукер. — Придите в себя. Ну же!
И правда, я был немного взбудоражен. Успел забыть, что такое Сара. Настоящая Сара. Старый гейзер, единственный в своем роде. И она ударила мне в голову. Чуть-чуть.
— У нее вид уличной девки, — сказала Коукер.
А хоть бы и так, подумал я, она всегда готова посмеяться шутке и чисто-начисто моет полы.
Но к душе благой услады скверне нет пути.
Огнь обвивает землю, но человек живет,
Он шествует средь похотливых огней и...
драит дверную скобу.
— Куда?! — сказала Коукер. Не заметив обочины тротуара, я чуть было не упал. — Вас нельзя одного выпускать на улицу. — И она так дернула меня за руку, что едва не вывихнула ее. — Пошли. Хоть взаперти вас держи. И не спорьте.
— Совершенно верно, — сказал я, в точности как Сара, чтобы успокоить ее.
Ибо все сущее свято.
— Что вы там городите? Ну и ну, совсем спятил, старый.
Он шествует средь похотливых огней, и ступни его — медь, и чресла его — серебро, и золото — грудь и чело.
Старый болтун Билли не знает удержу. Познать истину. Через зарождение к рождению. Врата рая. Вам в Святую землю? Пожалуйте сюда. Упасть, чтобы вновь подняться.
Ибо все сущее свято. Жизнь приветствует жизнь.
— Пошевеливайтесь, — сказала Коукер, вталкивая меня в автобус и пихая на сиденье между моряком, от которого разило конюшней, и старухой с насморком и корзинкой, полной отбросов.
Ибо суть всякой плоти, творения Божия, —
Сад неземной услады и дворец великолепия,
Сынами Лоса{10} воздвигнутые,
И цветы, и травы, и утварь, и постели, и опочивальни,
Что на станках своих дочери Энитармон ткут
неустанно
С прилежаньем, любовью, слезами в светлом храме
златоверхом.
Другими словами, старый Билли предавался мечтам, пока миссис Блейк опорожняла миску.
— Баба, — сказала Коукер. — Вот что такое ваша миссис Манди. Еще минута — и я бы сказала ей это прямо в лицо.
— Верно, Коуки. Баба. — И я вспомнил Сару, когда ей было под сорок. Вот что мне нужно для Евы. Которая падает каждую ночь, чтобы утром подняться. И дивится самой себе. Все познавшая и всему удивляющаяся; невинная, как дитя. С Сариными глазами. Глазами молодой женщины. Но уже не девчонки.
— Проснитесь, старая рухлядь, — сказала Коукер. — До вашей остановки билет четыре пенса.
— У меня нет денег, Коуки.
— Тогда слезайте и топайте пешком. Думаете, я буду за вас платить?
— Хорошо, Коуки. — И я двинулся к выходу. Как раз подходящий случай избавиться от нее и подумать.
Коукер вонзилась в меня взглядом, как штопор. Пробуравила насквозь.
— Куда это вы собрались? Обратно к своей Манди?
— Вот уж нет, — сказал я. — Я получил от нее все, что мне нужно. — Я вовсе не хотел тратить попусту время, слушая Сарину болтовню. Я хотел подумать. Голова так и кипела от мыслей. Как всегда после визита. Особенно к кому-нибудь, вроде Сары; в ком жизнь бьет ключом. — Не вешай носа, Коуки. Но она схватила меня за полу пальто и велела мне сесть. Ей пришлось не по вкусу, что я так рад улизнуть от нее. Как-никак Коуки — женщина.
— Хотите, верно, попасть под колеса. Когда у нас все на мази.
— Вовсе я не хочу попасть под колеса. Я слишком занят.
— Ладно, только не забудьте: вы теперь должны мне еще один шиллинг и шесть пенсов... да четыре пенса за автобус сюда.
— Не забуду.
— Вы-то забудете, но я — нет.
Да, думал я, жизнь бьет в ней ключом. Ева — женщина лет сорока, с пятью детьми, у которой уже седина пробивается. Она примеряет новое бархатное платье и глядит в зеркало, словно видит себя впервые. А дети дерутся во дворе у помойки. А Адам курит трубку в пивнушке на углу. И хвастается своим ранним луком. Плоды страсти и воображения.
