Спектакль удался. Машинист поверил мне. Я возликовал. Поверил мне, мальчишке, которому, даже если он говорил правду, верили не всегда! Эмпа и айда!
Машинист вытер лицо и лысину перепачканной в саже тряпкой, оперся на свой привинченный к полу стул и растерянно покачал головой. Он не осмеливался взглянуть на меня, сверлил взглядом Феликса и не знал, что судьба его уже предрешена. Низким и грубым голосом, сквозь сжатые зубы он начал объяснять, как действует локомотив, рассказал, что его мощность тысяча шестьсот пятьдесят лошадиных сил, и все косился на меня. Был он человек простой, неуклюжий и грузный, кустики волос покрывали кисти рук и даже выглядывали из ноздрей. По части разговоров он был не силен, но ради меня старался вовсю. Он разрешил мне посидеть в своем кресле, а сам осторожно наклонялся надо мной и показывал пальцем все ручки, приборы и переключатели, и время от времени бросал взгляд на дверь, видно, боялся, что кто-нибудь из коллег зайдет и увидит, что он пустил в локомотив посторонних.
Феликс тоже задавал вопросы: где у поезда тормоза, и как наращивать скорость, и где гудок, и машинист, которому интерес Феликса явно льстил, позабыл свои страхи и рассказывал, не умолкая. Он показал нам тормоз, которым можно остановить весь поезд, и маленький тормоз специально для локомотива, и разрешил мне опустить переключатель сигнала, и резкий печальный крик разнесся над нами, словно оплакивал ложь, прозвучавшую здесь. Я-то печалился совсем по другому поводу: если я расскажу в классе, что сам сигналил в локомотиве поезда, кто мне поверит? Я понимал, что выбора у меня нет: чтобы поверили хотя бы в локомотив, про гудок придется промолчать.
Машинист показал нам, как может разогнать поезд до ста десяти километров в час, а Феликс вспомнил, как в детстве, в Румынии, любил лежать на утесе, под которым проносился поезд, и задерживал дыхание, когда столб паровозного дыма окутывал его. Машинист, в свою очередь, вспомнил, как ездил, еще в России, не на таких новомодных штучках с дизельным локомотивом в двенадцать цилиндров производства «Дженерал моторс», а на старых поездах, и был простым истопником, и как-то прямо в пути обнаружил, что машинист пьян, и, ты представь себе, сам, один, тьфу-тьфу-тьфу, спас весь состав!
Глаза Феликса прямо-таки лучились дружелюбием, и машинист совсем разболтался. Рассказал, что весит один этот чудо-локомотив сотню тонн, а если с вагонами, то будет уже две сотни, и какая это большая ответственность, и показал нам свою помятую, покрытую сажей характеристику, которую всегда носил в кармане комбинезона. Короче говоря, я уже начал беспокоиться, что мы приедем в Хайфу, а я так и не узнаю всех тех приключений, которые приготовили мне отец и Габи.
Но дальше случилось вот что.
— А что скажет господин машинист, — улыбнулся Феликс самой пленительной своей улыбкой, — можно ли доверять для такого маленького ребенка, как вот этот, порулить поездом?
ГЛАВА 7
ПАРА СЛОВ ОБ УПРАВЛЕНИИ ПОЕЗДОМ:
ОНО ОЧЕНЬ БЫСТРО ВЫЗЫВАЕТ ПРИВЫКАНИЕ
Да нет же, подумал я, это он просто так. И слабо улыбнулся, зная, что, если машинист, упаси Боже, согласится — а вдруг и правда согласится! — мне и в самом деле придется вести поезд. Феликс повторил свою просьбу. Пол громыхал у меня под ногами. Поезд, ничего не подозревая, несся вперед. Обрывочные мысли бились во мне в такт стуку колес: локомотив тянет вагоны. В вагонах люди. Ни в чем не повинные люди. Феликс, наверное, даже не знает, как мало у меня опыта в вождении локомотивов. Да и вообще — детям нельзя управлять поездом. Я осел на табурет в сторонке и выпустил на сцену бедняжку Элиэзера.
— Да упаси Боже, — воскликнул и машинист, — что ты такое говоришь, уважаемый! С головой у тебя все в порядке? Взрослый человек, а такое выдумал. Да меня уволят!
Я улыбнулся ему слабой поощрительной улыбкой. Но Феликс тоже улыбнулся, да так, что всякий начал бы улыбаться в ответ, даже если ему было вовсе не до смеха — вот как машинисту, например. Но Феликс светил своей улыбкой прямо ему в лицо, сначала только губами, постепенно улыбка дошла до глаз и охватила даже три морщинки возле глаз. Он был вылитый киноактер, который сошел на минутку с экрана, чтобы проведать нас, простых смертных, и он сиял все сильнее, все шире, как солнце, заливающее весь мир своими лучами, и все уподоблялось ему, и губы машиниста стали расползаться в улыбку.
На мое счастье, машинист состоял не из одних только морально неустойчивых губ. Он сердито оторвал взгляд от голубого сияния Феликсовых глаз и проревел:
— Уважаемый! Все, что угодно, — только не это. Забери ребенка и ступай отсюда, не то мне придется…
Но Феликс был не из тех, кто сдается. Он поманил машиниста рукой — машинист отпрянул, как будто ему предлагали что-то неподобающее, но Феликс поманил снова, даже не рукой — пальцем, длинным, словно из слоновой кости выточенным пальцем. И машинист уставился, как зачарованный, на этот палец, зовущий его приблизиться, и вот уже его голова оказалась рядом с львиной головой Феликса, они склонились друг к другу, серебристая шевелюра и багровая лысина, переходящая в бычий затылок и грязную майку.
Они шептались, и машинист отчаянно мотал головой. На руке у него округло вздувался мускул. Феликс постукивал пальцем по этому мускулу успокаивающими, смягчающими движениями, едва ощутимо… Бычья голова больше не двигалась: машинист внимал словам Феликса. Плечи его ослабли. Я понял, что дело сделано. Феликс продолжал нашептывать в огромное волосатое ухо, и я чувствовал, как его слова нежнейшим маслом стекают, соскальзывают в это ухо, привыкшее к реву и скрипу тормозов…
Машинист медленно повернул огромную голову и косо, устало посмотрел на меня, одним только левым глазом, прошитым красными прожилками, посмотрел, как будто сдаваясь на милость неведомых сил.
Там, в кабине локомотива, я впервые увидел в действии эту странную, мрачную, темную силу Феликса, волну магнетизма, поднимающуюся от него. В последующие несколько дней я столкнулся с ней снова, а в последующие годы, узнавая Феликса все лучше, услышал о нем множество подобных историй, и каждый рассказчик использовал слово «усмирять» — именно это проделывал Феликс с разными людьми, заставляя их выполнять свои просьбы.
И, что самое невероятное, он не применял никакого насилия, даже наоборот: он как будто разверзал пред ними океан доброты и симпатии, наполненный улыбками, и они так страстно желали окунуться туда, что летели вперед, лишившись разума, как по страницам любимой книги. И тут-то Феликс легко и быстро захлопывал створки, застегивал «молнию» и отправлялся своей дорогой, а они обнаруживали себя в темноте, в чемодане жулика.
А я? Я-то почему продолжал верить ему? Что я чувствовал тогда, о чем думал? Я будто разделился пополам: одна половина слабым голосом призывала опровергнуть все, что Феликс нарассказывал машинисту. А вторую половину, в этом я уже признавался, Феликс своими голубыми глазами и отчаянной смелостью пленил окончательно и бесповоротно. А третья часть меня — вообще-то я разделился на три части — думала: ну и дурак ты, Нуну, ну какому мальчишке из твоего класса выпадало хоть раз в жизни поуправлять поездом? Да что там из класса — из целого мира! Что скажет отец, когда узнает, что ты отказался от такой возможности?
