— Конечно, — без запинки ответила она, и от сердца у меня чуть отлегло. За окном начал заниматься яркий рассвет, и мы потушили свечу, чтобы еще немного поболтать в нашем сумеречном мире.
Глава шестая
Когда болезнь, вызванная припадком, окончательно прошла, я стала замечать, что госпожа Рот относится ко мне с опаской и подозрением, словно я была зверенышем, который мог укусить в любой момент. Я пыталась работать еще усердней, — не для того, чтобы ее задобрить, нет, — но тем мрачнее становился ее взгляд. Обещанная свобода вдохновляла и окрыляла меня, и я невольно поддавалась мечтам о том, как дальше сложится жизнь; мне представлялись невнятные тени, которые обещали обо мне заботиться, и теплое чувство нужности кому-то, нужности просто так, не заради денег или власти. Вдвое тяжелей приходилось потом возвращаться в этот полутемный мир — драить и чистить, выбивать грязь да замывать людские испражнение. Тогда я и поняла, что с дешевой ткани, как бы красиво она не выглядела издалека, труднее вывести пятна; но еще я поняла, что ведь и с душой дело обстояло не лучше, и это причиняло мне боль. Ведь моя душа была дрожащим на ветру пухом – куда подуй, туда и полетит.
То, что творилось по ночам, и пугало меня, и завораживало. Запирать меня перестали, но после того, как в мою комнату чуть не вломился какой-то пьяный, я стала придвигать матрас к двери и держать рядом с постелью ночной горшок с водой. Теперь никто не смог бы застать меня врасплох, но из щели под дверью поддувало прямо в спину, и все ночные звуки были слышны так ясно, словно я стояла в самой их гуще. И крики, и стоны, и пьяная бравада, и непристойности, и музыка — какофония неизвестного, неиспытанного, и что-то сладко екало в животе. Иногда внутри меня поднималась темная усталость, и тогда про себя я завидовала Ари и остальным — им не приходится работать, и они едят вкусные вещи, и пьют вино, и хорошо одеваются, и каждый вечер у них как праздник. Ведь я бы тоже могла быть одной из них, и не портить руки работой, и не зашивать чужое белье по вечерам при тусклом свете масляной лампы, пока глаза совсем не заслезятся, и не заломит спину. Но потом на память мне приходил поцелуй доктора, противный, как холодная змеиная кожа в руках, и это было моим собственным горшком с водой, который возвращал мне здравость рассудка.
Не обходилось и без бед. Однажды ночью некие господа сильно напились (я как-то слышала, когда стирала в чулане, что госпожа Рот говорила мадам, что на спиртном удается сделать немало денег, и нужно покупать его больше, и больше подавать, чтобы включать его в счет) и сцепились друг с другом. К счастью, у мадам было правило не пускать в дом никого с оружием, и оно тщательно соблюдалось, иначе не обошлось бы еще без одной смерти. В ту ночь, когда после драки в дом явился капитан стражи, мне открылось, что за домом присматривают, и стало ясно, если что — защиты от них не дождешься, да и просто так не убежишь.
Каждое утро мой день начинался с того, что я спускалась вниз, на кухню, прибранная и причесанная, чтобы взять свой скромный завтрак. Кухарка к тому времени обычно уже приходила и сердито гремела сковородками, пока готовила еду на день.
То июльское утро не было исключением, разве что госпожа Рот чуть-чуть прихворнула и со вчерашнего дня скупо жаловалась на то, что перед глазами у нее мельтешат какие-то мушки. На завтрак мне досталось немного пшенной каши со шкварками и — неслыханная роскошь — вареная верхушка куриного яйца. Аппетит в те дни у меня был хорошим, потому даже после еды в животе ныло и крутило в жажде перекусить чем-нибудь еще. Пару раз я была близка к тому, чтобы украсть чего-нибудь из кладовой: кольцо колбасы, сушеной рыбы, масла, меда – все равно, но страх перед старухой и собственной совестью останавливал меня. Ходить мимо запертой двери, за которой лежали все эти богатства, было невыносимо: самый тонкий нюх у голодного, а миновать ее приходилось часто: то за водой для уборки гостевых комнат, то за тряпками, то с бельевой корзиной. Сменить белье, проветрить, убрать беспорядок, замыть пятна на полу и стенах — однообразная и утомительная ежедневная работа, и к третьей комнате из шести я обычно уже переставала понимать, что делаю, а ведь была еще гостиная зала внизу, где пили и пачкали больше.
Когда я очередной раз торопилась мимо кладовой, в блаженную пустоту моей головы ворвался плач: тихий, с подвываниями, похожий больше на стон. Вначале мне показалось, что он звучит на улице, но потом я поняла, кто-то плачет там, за дверью. В руках у меня были простыни, которые надо было отнести на кухню и там замыть от вина и семени, но все-таки я в нерешительности остановилась — плакать могла такая же девица, как я. Ее могли избить и запереть в кладовой, или она сбежала от чересчур страстного любовника, или ей хотелось покончить с этой жизнью, и сердцем я понимала ее, хотя вряд ли выразила бы это вслух. Сейчас я бы нашла нужные слова и дельный совет, но тогда я почти ничего не знала о жизни: глупая девчонка, которая думала о том, что в мире царит добро, и если существует зло, то только оттого, что Богу отвели глаза.
Я смяла белье и прижала его к себе, подкралась к двери и чутко прислушалась. Плач затихал, и я потянула ручку двери на себя. На удивление, она не была заперта. Неужели госпожа Рот в болезни забыла о том, чтобы закрыть ее на ключ?
Здесь было темно и одуряюще пахло едой; я поспешно проглотила липкий ком слюны, который быстро собрался на языке. Едкий запах дыма опилок, закапанных мясным жиром, чаровал меня, и хотелось сорвать один из плотных, толстеньких кругов колбасы с крюка и вцепиться
