что ты хоть и прапорщик, но и не последний человек в этой многоцветной толпе военных, добавляло мне уверенности. И чувство радости, что ли. В детстве всегда мечтал быть военным. Офицером. И сейчас я себя чувствовал офицером как-никогда. И признаться, новая роль меня радовала. Форма сидела, как литая. Второй кожей. И я не чувствовал никакого дискомфорта. Да! Мне определенно нравилось быть прапорщиком Григорьевым. Конечно, на убийства членов по партии я не способен. И вряд ли смогу, когда-нибудь. Но кто меня заставляет? Может, я здесь для того, чтобы наоборот кровопролитие закончилось? Может, я должен спасать и не давать проливаться красной и белой крови. И в этом мое предназначение.
От новой мысли, дыхание перехватило. Узнай моя заводская ячейка во что я вляпался, вот бы парни мной гордились. Это вам не политинформация про Конго, где все без изменений. Да, что там ячейка. Ленин бы мной гордился. А может — это он и заслал меня сюда. Наш Вождь был не прост и многое, что видел наперед. Кто знает, что там строили в прошлом. Какие тайны ушли с той эпохой.
Хотя мысли путались и не давали покоя. Но это уже были новые отголоски. Принятие мира и… себя. Я с каждой минутой становился другим. Меня прямо распирало от своей значимости. Раз надо для дела стать избранным, то я готов! Раз надо забыть будущее, то и я на это готов. Прощай Варвара! Дед! Мы увидимся с тобой! Папа, мама — ладно, разберемся. Партия! Я не подведу! Товарищ Ленин положись на меня.
Я чувствовал, что в этот момент сверну горы.
Внутренне я вживался в новую роль, врастал в шкуру прапорщика РИА Григорьева и комсорг Мишка, словно туман, постепенно растворялся во мне. Затаился и притих. Видели бы меня сейчас мои родные и знакомые. Как я браво козыряю в форме белогвардейца. Особенно отец, с его несгибаемой, доходящей порой до фанатизма, веры в светлое коммунистическое будущее. Слепая преданность делу партии, Ленина и всего того, что связано с этими понятиями. Дед, ладно. Тот бы покряхтел по-стариковски, поворчал и сказал бы свою любимую поговорку, которую часто произносил на ломаном немецком языке, означающую в переводе — каждому свое. Мама? Думаю, что поняла бы и приняла как есть. Ну а товарищи по цеху, комсомольцы, коммунисты. О них и думать не хотелось. Те бы, разумеется, на партсобрание вызвали и если не приговорили бы к высшей мере, то непременно осудили и пришли к консенсусу.
Но какое мне дело до их мнения? Если я избранный, может, самим Лениным. Если будущее теперь, так туманно, и может измениться, если я вмешаюсь в события этих дней. Вы мне еще все скажите спасибо!
— Здорово живешь, ваше бродь! — громкий окрик, откуда-то сзади, вырвал меня из моих сугубо личных размышлений. Я машинально обернулся. В шагах двадцати стоял тот самый казак, спасший меня из горящего самолета. Он в вразвалочку приближался ко мне.
— А, Харлампий! — радостно ответил я. Я действительно был рад видеть этого здоровяка. Его, покрытое густой, черной бородой лицо, расплылось в улыбке. На плечах у казака лежала, туша какого -то небольшого животного.
— Запомнили, господин прапорщик?! — усмехнулся казак.
— Так как не запомнить- то?
— Имя у меня трудно произносимое, — отшутился бородач. — Не все сразу запоминают и произнести могут. Как только не кличут.
— Имя как имя, — ответил я и с интересом посмотрел на его плечи. Казак понял мой немой вопрос и похлопав широкой ладонью по ляжке животного, произнес:
— Вот барашком разжился у местных калмыков. Шурпа знатная получится. А если казаки мои пшеном разживутся, то и кулеша наварим.
Слова о еде вызвали внутри меня соответствующие звуки. Желудок был пуст и урчал, будто двигатель того аэроплана, на котором я чуть было не погиб. Казак, услышав стенания моего пустого желудка, усмехнулся:
— Приходи, ваше бродь на шурпу. Как управишься с делами, сразу приходи. Шурпа знатная у меня выходит. А ежели с пшеном выгорит, то и кулеша от пуза наешься.
— Да я, собственно, — начал я, было неуверенно, смущенный приглашением казака. Увидел два креста на гимнастерки, не удержался. — За что награды? — Так со мной всегда было: стоило только увидеть у ветерана на груди ордена и медали сразу начинались вопросы. Сейчас почему-то устыдился.
Но здоровяку понравилось. Однако он небрежно отмахнулся.
— Отказ не принимается, — уверенно заметил мой спаситель. — Вы мне теперь, ваше бродь, вроде кунака. Родственника. Стало быть милости просим к нашему очагу. И про кресты расскажу.
— Добро, — собравшись мыслями, ответил я. — А как найти -то?
— Тююю, — протянул Харлампий. — Спросишь где казаки стоят, тебе каждый укажет. А уж наши то знают за меня.
Я кивнул в ответ.
— Ну вот и ладно, — сказал бородач и зашагал дальше, поправив обмякшую тушу барана на своих широким плечах.
Я посмотрел вслед этому великану с восхищением. И сразу вспомнились слова Михаила Юрьевича Лермонтова: «Да, были люди в наше время!» Товарищ Май и в подметки не годился этому уряднику. Природная сила, несгибаемый характер и в тоже время безграничная простота, слились воедино в этом казаке. Я знал про казаков! Точно знал! Но этот бородач не сильно походил на свирепого зверя, про которых я читал в книжках и видел карикатуры. Чувствовал я в нем другого человека: беспощадный к своим врагам в бою, в моменты передышки он преображался, становясь совершенно иным. Добрым и отзывчивым. Сын вольного Дона, впитавшего еще с молоком матери дух свободы, в крови которого бурлила горячая смесь его тюркско-славянских предков, сейчас не был похож на грозного воина, наводившего ужас в атаке на отряды
